Хроноагент

— Комбат, приютишь на ночь? — спрашиваю я Ненашева.

Тот подходит к рации и берет у меня микрофон.

— Товарищ гвардии полковник! Говорит командир батальона капитан Ненашев. Не беспокойтесь. Примем вашего аса с армейским гостеприимством. Не каждый день у нас такие гости бывают. Он на наших глазах из троих “мессеров” черный дух выпустил. А такое мы не забываем. Все будет в лучшем виде.

Он протягивает мне микрофон:

— Тебя требует.

— Андрей! — снова слышу я голос Лосева. — Сегодня мы за тобой прилететь не сможем. Сам знаешь почему. Ночуй у пехоты, а завтра за тобой прилетит “У-2”. Только смотри там, пехота — народ хлебосольный, не каждый день к ним летуны с неба падают. Ты уж не подведи, но и не увлекайся шибко.

— Буду вести себя, как подобает гвардии.

— То-то, до завтра!

— До завтра, товарищ гвардии полковник.

В блиндаж входит старший лейтенант. Лицо его мне кажется знакомым. Но где я его мог видеть?

— Старлей, а мы с тобой до войны нигде не встречались? — спрашиваю я, когда он заканчивает свой доклад комбату. Старший лейтенант всматривается в моё лицо.

— Андрей! Злобин! Это ты, что ли? Лавров я. Костя. Mы с тобой 4 мая встречались, ты с Серегой Николаевым вместе пришел. Еще песни нам пел. Только я тогда лейтенантом был.

— А! Вот и встретились!

Я вспоминаю молодого пехотного лейтенанта, который был на той вечеринке, где я познакомился с Ольгой.

— Вот это встреча! — восхищается Константин. — Славяне! Вы даже не представляете, кого нам с неба занесло. У нас в гостях — заслуженный артист Военно-воздушных сил старший лейтенант Андрей Злобин!

— Гвардии капитан, — поправляет его Ненашев.

— Прошу прощения, но это сути не меняет. Женя, — обращается Константин к одному из командиров, — я в твоей роте гитару видел. Она жива?

— Жива.

— Все, славяне! За нами — выпивка и закуска, а за авиацией — звуковое оформление. Вечер у нас получится — на всю жизнь запомните. Ручаюсь!

— Многообещающее заявление, — усмехается Ненашев.

Пока он с командирами решает вопрос об “организации” вечера, мы с Лавровым рассказываем друг другу об общих знакомых. Весть о героической гибели Ивана Тимофеевича буквально потрясла его. Зато несказанно обрадовали его мой рассказы о Сергее. “Он всегда был мировой парень!” Особенно Константина удивляет то, что Ольга стала моей женой.

— Это просто потому, что ты — со стороны. Мы-то все знали, что Ольга — неприступная красавица. А после Женьки к ней вообще боялись подходить. Ты ведь понял, о чем я?

Внезапно он мрачнеет.

— А ведь я его недавно видел.

— Кого?

— Женьку Седельникова. Он сейчас в особом отделе армии. Контрразведка или что-то в этом роде. Как бы он не узнал про вас с Ольгой, напакостить может здорово.

— Ерунда. Сейчас не 38-й год. Сейчас война. На фронтового летчика дело не заведешь, а Ольгу он вряд ли обижать станет.

— Как сказать. Это такая категория людей, что им на все наплевать, даже на свою любовь, хоть и бывшую.

— Хорош, мужики! — прерывает нас комбат. — Соловья баснями не кормят. Прошу к столу.

На столе уже стоит солидная бутыль самогона и немудреная, но обильная фронтовая закуска. При виде ее во мне сразу просыпается острое чувство голода. Умял бы все, что на столе, в одни ворота.

В блиндаже довольно тепло, я снимаю меховую куртку и расстегиваю “молнию” комбеза. На свет божий являются мои регалии. Комбат удивленно свистит:

— Вот это, я понимаю, иконостас!

— Это ты “боевиков” уже на фронте получил? — спрашивает Константин. — В мае, я помню, у вас с Сергеем по Звезде только было.

— Где же еще. Кстати, у Сергея — такой же набор.

— Ну, вы даете! Если не секрет, сколько немцев уговорил, что летать больше не стоит?

— Скромничать не буду, сегодня был двадцать седьмой.

— Ну, славяне! У нас в гостях не просто гвардеец. У нас в гостях гвардейский ас! А Серега как?

— У него тоже за двадцать.

— Вот за это и выпьем! — говорит Ненашев, протягивая мне кружку. — За крылатую гвардию, за красных соколов! Дай им бог и дальше так же крушить этих стервятников!

Ядреный самогон обжигает глотку. Крякнув и закусив кващеной капустой, я показываю Ненашеву, чтобы он разбил по второй.

— Где вы берете такое забористое зелье?

— На дивизионном складе гэсээмщик его гонит. Только никто не может понять из чего. Злые языки утверждают, что из солярки и автола, но тем не менее пьют. Продукт, сам видишь, получается неплохой.

— Что верно, то верно. Как говорит мой знакомый хирург, до мочевого пузыря пробирает. Теперь — мой тост. Пью за вас, за пехоту. Сколько бы ни было самолетов, танков и артиллерии, все одно: без пехоты воевать способа еще не изобрели, да и вряд ли изобретут когда-нибудь. Вся тяжесть войны на чьих плечах? Пехоты! Самые большие потери где? В пехоте! Что бы ни говорили о войне моторов, человек с ружьем — главная фигура в бою! И мы, все остальные, просто ваши помощники. За вас, славяне!

Кружки опустошаются, мы закусываем, а из дальнего угла раздается голос:

— Что так, то так. Наша служба — самая тяжелая. Завидую я летчикам! Легкая у них война. Аэродромы — в тылу. Слетал, сел, заправился и живи в свое удовольствие. А здесь и бомбят, и обстреливают, и танками утюжат… Утром никогда не скажешь наверняка, доживешь до вечера или нет.

— Дурак ты, Скворцов! — не оборачиваясь, говорит комбат. — Хоть и лейтенант, а дурак! Я бы на месте гвардии капитана дал тебе сейчас по морде. Ты такую глупость сейчас выронил, что даже сам не подозреваешь. Легкая война! Как ты язык не сломал? Легкая война знаешь у кого? У интенданта, в глубоком тылу. Вот он рассказывал про девушку из госпиталя. Она не стреляет, и по ней не стреляют. Скажешь у нее война тоже легкая? А по двенадцать-четырнадцать часов от операционного стола не отходить, когда даже по нужде сбегать некогда! Ты бы поменялся с ней? Боюсь, что через пару дней от такой легкой войны ты ноги протянешь. У каждого своя война, и у каждого она тяжелая. Ты вот зарылся в землю, и сам черт тебе не брат. Попробуй возьми тебя. А он, — комбат кивает на меня, — на его самолетик смотреть страшно: фанера, полотно, тонкий дюраль. Любая пуля навылет прошьет. А он на нем в небо поднимается! В тебя хоть снизу, от земли, не стреляют, а в него — со всех сторон. Поменялся бы с ним? Думаю, при виде “мессеров” ты заорешь “мама” и полные штаны наложишь. А он дерется и побеждает. Двадцать семь самолетов сбил! Что улыбаешься? Думаешь, это просто, раз он сумел, значит, любой сумеет? Да таких, как он, на всем фронте можно по пальцам пересчитать!

— Побольше все-таки будет, — поправляю я комбата.

— Пусть так, — соглашается он, — но ты мне соврать не дашь. Сколько ребят в первом же вылете гибнет!

Я согласно киваю, а комбат заканчивает свою гневную речь:

— Ну а как в небе приходится драться, ты. Скворцов, сам час назад видел. Все на твоих глазах было. Я только удивляюсь, Андрей, что ты-то ему не отвечаешь?

— А ты сам все хорошо сказал. Я отвечу по-своему. Костя, где гитара?

Лавров с готовностью протягивает мне инструмент. Я запеваю:

— Всю войну под завязку я все к дому тянулся…

Голоса замолкают, потому что эта песня не только о летчиках, но и о всех воюющих вообще.

— Кто-то скупо и четко отсчитал нам часы нашей жизни короткой, как бетон полосы. И на ней кто разбился, кто взлетел навсегда, ну а я приземлился, вот какая беда.

— Давайте, славяне, выпьем за тех, кто уже никогда с нами не выпьет. “Он был проще, добрее, ну а мне повезло”. Лучше не скажешь, — говорит комбат.

После поминального тоста, само собой, воцаряется молчание. Но выпитое берет свое. Общая беседа распадается на отдельные разговоры. В нашем конце стола разговор идет о военном искусстве. Я рассказываю о Волкове, о его “академии” и трагической гибели. Рассказываю и о Кребсе, отдавая ему должное как искусному пилоту, грамотному тактику и очень опасному противнику. В заключение рассказываю, как мы с Сергеем дрались вдвоем против двух дюжин “Ме-110”.