Страница 38 из 44
Теперь мутасарриф завел беседу о других вещах.
— Что я буду делать, — повторял он, — если эта несчастная уйдет? Кто тогда будет ухаживать за мной и моими двумя детками? Вы знаете, в каком состоянии находится мой дом. Дай Аллах здоровья тетушке-ханым, если бы не она, то мы бы в этой грязи уже подцепили холеру. Мне все твердят: «Ты снова женишься!» Но разве в моем вкусе нюхать аромат искусственной розы вместо настоящей? Я больше никогда не женюсь! Ведь это оскорбит душу покойницы! Разве не так, братцы? Если я всажу себе пулю в голову, разве кто-нибудь пожалеет моих сироток?
Шакир-бей и Феридун-бей уже больше не могли найти слов утешения для Мурата. Еще было неясно, действительно ли больная умрет, но все его мысли и разговоры были только о сиротах да о покойнице. Но сейчас не стоило придавать этим разговорам большого значения. Впрочем, заплетающимся языком Мурат продолжил свой монолог:
— Если я и женюсь когда-нибудь, то сделаю это исключительно ради детей. После этого мне будет все безразлично: и жена, и дети, и деньги… Ах, пропащий, несчастный я человек.
Надидэ-ханым не выдержала:
— Эх, этот парень уже начал нести полную чушь. Сам он уже не остановится — и гневно вскочила. Она уперлась руками в балконную дверь и сказала: — Феридун-бей, вы бы поели хоть немного. Если Мурат еще выпьет, ему может стать плохо.
Мутасарриф, плача, начал целовать пожилую женщину, приговаривая:
— Ах, моя тетушка. Ты для меня и отец, и мать. Никого у меня не осталось на этом свете, кроме тебя. Если я умру, так будет даже лучше. Пусть Аллах отдаст тебе мою жизнь, и да не будешь ты нуждаться ни в чем.
Когда Феридун-бей привел Мурата домой, шел уже второй час ночи.
Глава тридцать вторая
Лето кончалось. Как и думала ханым-эфенди, начавшееся похолодание немного оживило больную, и она предполагала, что женщина полностью поправится через две-три недели.
Надидэ-ханым прекрасно исполняла родственный долг по отношению к Мурату и его жене. С той ночи, когда случился обморок, она считала, что нельзя оставлять больную одну. Мурат-бей был слабым человеком. Если однажды ночью состояние больной ухудшится, он совсем расклеится. Что касалось служанки, она больше походила на животное. Поэтому и жила, скорее, по законам природы, а не по человеческим законам, засыпала, как только начинало смеркаться, и вставала на рассвете.
Сначала ханым-эфенди хотела возложить обязанности ночной сиделки на кормилицу из Карамусала. Однако женщина сказала: «Ох, моя любимая ханым-эфенди, я такая же старая, как и ты. Разве мой организм выдержит такое? Возьми это богоугодное дело на себя», — и скривилась.
Барышни предложили разделить между собой домашние хлопоты и послать туда кого-нибудь из слуг. Однако одна хитрая служанка прямо-таки привела их в бешенство:
— Я работы не боюсь. Но, спаси Аллах, если болезнь перейдет на меня. Что со мной будет? Разве тогда вы станете ухаживать за мной? Сами же даже в гости не зайдете, чтобы заразу не подцепить. А мне это зачем?
Такой ответ рассердил барышень. Но больше они не произнесли ни слова. Да и что сказать в ответ на правду?
Впрочем, в результате этих споров кормилица с карамусала, как и в былые тяжелые времена, снова нашла выход:
— Мы пошлем Гюльсум. Девочка сгодится и для живых, и для мертвых. Пусть побудет там, поживет в доме Мурат-бея, пока больная не помрет…
— Пока больная не помрет? Что ты говоришь, кормилица? С каких пор ты стала такой жестокой?..
— Дорогая моя ханым-эфенди, я просто так сказала. Она же не умрет по моему хотению. Если будет угодно Аллаху, пусть живет до конца света, я же не съем ее наследство. Да что там говорить, давай пошлем Гюльсум. Девочке уже пятнадцать… Собственно, делать там особо нечего… Будет сидеть около больной, и все…
Хозяйка дома немного забеспокоилась:
— Ты же знаешь, что девочка прожорлива. Она же объест больную.
Кормилица с карамусала хлопнула себя по колену и рассмеялась:
— Милая ханым-эфенди, подумай, что ты говоришь. Что такое остатки после чахоточной больной по сравнению с теми, которые она пожирала у нас? Притом она станет испытывать отвращение к чахотке, сторониться чахоточных больных, и ничего с ней не случится…
— Хорошо, а если она испугается?..
— Моя Гюльсум обобрала покойницу Аллаха и не испугалась. Разве сломать замок на сундуке Невнихаль-калфы, взять всю ее одежду, саван и яшмак — это не раздеть покойницу? Я боюсь другого: если однажды ночью Аллах все же призовет несчастную к себе, как бы Гюльсум не вытащила серьги из ушей покойницы и не сняла перстень с ее пальца… — посмеиваясь, говорила кормилица.
Хозяйка дома занервничала.
— Нет уж, кормилица… ни к чему сейчас твои шутки, — сказала она, — мы думаем, как спасти больную, а ты все веселишься. Нам всем очень грустно.
Гюльсум с радостью приняла предложение, которое со страхом сделала ей ханым-эфенди.
— Хорошо, слушаюсь, дорогая ханым-эфенди, — ответила она, — вы ни капельки не беспокойтесь… Ухаживать за больными — богоугодное дело.
В памяти Гюльсум из воспоминаний о ее родной деревне со временем осталось лишь понятие «богоугодное дело». За семь лет, которые она жила в этом доме, Гюльсум ухаживала за множеством больных, и ей никогда не приходило в голову пожаловаться или испытывать отвращение к кому-нибудь из них. Об этом ее единственном достоинстве знала и Надидэ-ханым. То, что девочка с улыбкой приняла это предложение, заставило улыбнуться и хозяйку дома.
Пожилая женщина сказала:
— Молодец, Гюльсум-калфа! Если ты хорошо выполнишь эту работу, обещаю тебе красивые чулки и пестрое платье с накидкой, которое ты хотела.
Впрочем, причина радости Гюльсум заключалась не только в том, что она выполнит богоугодное дело. Она будет жить в другом месте и с другими людьми. Они не станут толкать и колотить ее каждую минуту, не будут затыкать ей рот.
Когда девочка отправилась в путь с узелком, что дала ей ханым-эфенди, в котором лежали две смены белья, платье и завернутая в газету пара тапочек, она чувствовала себя такой счастливой, будто шла на свадьбу.
Мутасарриф встретил Гюльсум очень хорошо. Он всегда обходился со всеми очень вежливо, даже с прислугой. К тому же Гюльсум не была служанкой, она являлась приемной дочерью его тетки. Его вежливость порой доходила до того, что он называл девочку «Гюльсум-ханым». Что касается больной, то Гюльсум ей тоже пришлась по душе. Ее моральное состояние улучшилось, и она полагала, что уже пошла на поправку.
Если она просила девочку принести стакан воды, то трижды благодарила. А иногда усаживала ее на свою кровать и разговаривала с ней, как с подругой или родственницей.
За два-три дня Гюльсум с собачьей преданностью привязалась к больной.
Спустя некоторое время она снова начала меняться, превращалась в совсем другого человека, как тогда, когда только начинала любить Бюлента. Ее голос стал более ласковым. В ее манере поведения угадывалось кокетство и девичье жеманство.
Глава тридцать третья
Дружба между Мурат-беем и кормилицей из Карамусала начала принимать неожиданные обороты. Они назначали друг другу прямо-таки тайные свидания, тихо разговаривали где-нибудь в укромном уголке и замолкали, если рядом с ними кто-нибудь проходил.
Если бы в кормилице из карамусала осталось хоть что-то, что делало ее похожей на женщину, можно было бы подозревать, что между ними есть любовная связь.
Ханым-эфенди не давала покоя причина столь тесной дружбы, и она искала удобный случай, как бы выведать все у кормилицы. Однако та сама рассказала ей обо всем еще раньше.