Страница 34 из 44
Девочка наконец вышла из себя:
— А ну-ка, иди играй сам с собой… а не то я тебя сейчас побью, — и прогнала его.
Бюлент тотчас вылетел из комнаты и подбежал к бабушке, которая сидела в углу на подушках и занималась подсчетами.
— Бабушка, иди сюда… Эта грязная цыганка сказала «я тебя побью»! Какое она имеет право меня бить? — начал он.
Дитя волка рано или поздно тоже становится волком. Это значило, что Бюлент понял, что он из благородной семьи, и начал догадываться, что ему не стоит сближаться с Гюльсум!
Ребенок исступленно топал ногами, мотал головой и вопил:
— Бабушка, говорю тебе, иди сюда, убей эту свинью!
Но, как назло, хозяйка дома не могла бросить свои подсчеты. Бюлент приблизился к ней, схватил ее за запястья и резко потянул. Однако тотчас жалобно вскрикнул:
— Ах, моя рука… моя рука! — затем присел на пол и положил левую руку на пол.
Ребенок вывихнул запястье.
Надидэ-ханым от ужаса чуть не упала в обморок.
Бюлента оставили на том же самом месте и в том же состоянии, пока не нашли в Саматье[41] одного армянина-костоправа по имени Шехбаз и не привели его в дом.
Гюльсум, увидев любимца в столь плачевном состоянии, сразу позабыла свои обиды и гордость. Когда она с плачем попыталась протиснуться к ребенку, ее пинками прогнали.
После этого случая Гюльсум и Бюлента разлучили. Им не разрешали ни видеться, ни общаться. Причиной этого ужасного происшествия опять стала Гюльсум. Она и сама поверила в это.
— Ах, ну что я сделала такого, что рассердила Бюлента… Если бы он тогда плюнул мне в лицо! Ведь не умерла бы я от этого, — раскаивалась она.
Первые недели разлуки показались Гюльсум невыносимыми. Словно лисица, она издали следила за ребенком и, когда он оставался один, подходила к нему.
Однако Бюлент теперь боялся Гюльсум и, когда видел, что она направляется к нему, истошно вопил:
— Уйди… исчезни… ты мне все косточки поломаешь!
Равнодушное отношение Гюльсум к Бюленту сначала не воспринималось никем всерьез. Но со временем дело приняло серьезный оборот. Постепенно девочка изгнала Бюлента из своего сердца, так же, как когда-то Исмаила.
Впрочем, с каждым годом в девочке оставалось все меньше человечности. С волками жить — по волчьи выть!
Глава тридцатая
Как-то летом семейство снова приехало в Пендик. Каждый вечер в сосновый лесок, раскинувшийся на берегу моря, на телеге привозили больную. Это была женщина лет тридцати, жена местного мутасаррифа[42]. Она болела тяжелой формой чахотки, и он привозил ее сюда подышать чистым свежим воздухом.
Молодая женщина просила остановить телегу в сосняке и, не слезая с нее, сидела против солнца час-другой, затем возвращалась домой. С ней приезжали еще двое детей и служанка. Одному из детей было лет пять, другому — около семи. На них была дорогая одежда, но, поскольку их мама не могла как следует за ними ухаживать, они походили на сироток: грязные брюки, приспущенные чулки, оторвавшиеся пуговицы, нечесаные волосы.
Их служанка была местной женщиной. Она все время носила черное платье и покрывала голову. Когда дети играли, она, согнувшись, сидела в телеге и, несмотря на то, что вокруг не было мужчин, не считая албанца, продавца халвы, все равно закутывалась в чадру. Иногда, по мере того, как приближалось время возвращаться, служанка поглядывала, не идет ли мутасарриф, лысый, краснолицый, долговязый мужчина лет сорока пяти с черными усами. Он казался довольно красивым. Говорили, что он взял трехмесячный отпуск, чтобы подлечить жену, а потом собирался оставить ее с детьми в Стамбуле и уехать в командировку. Соседи были о нем не очень хорошего мнения. Он совсем не ухаживал за больной, каждое утро под каким-нибудь предлогом ездил в Стамбул и возвращался домой лишь на закате, а иногда и позже. Он смотрел на всех проходящих мимо молодых женщин таким голодным взглядом, что в правдивости сплетен сомневаться не приходилось.
Вероятно, больная женщина тоже это понимала. Несмотря на то что она казалась окружающим утратившей связь с этим миром и начавшей постепенно переходить в мир иной, она все же была не глупой. Лежа в телеге против солнца с полузакрытыми глазами, время от времени она поднимала голову с подушки и оборачивалась, ожидая появления мужа. Когда она видела его, то слабыми пальцами начинала поправлять волосы и головной платок.
Мужчина настолько привык заглядываться на молодых женщин, что, даже находясь рядом с женой, не мог сдержаться. Казалось, в эти минуты больная будто бы оживала. Чтобы помешать мужу глазеть на проходящих мимо женщин, заставить его посмотреть в свою сторону, она рассказывала леденящие душу истории либо сообщала выдуманные новости. Но от этого бедная женщина быстро утомлялась и, снова укладываясь на подушки, со взглядом обиженного ребенка поворачивала голову в сторону мужа.
Надидэ-ханым, которая издалека наблюдала за этой сценой, была уверена, что больная в эту минуту плачет, и ее сердце разрывалось от жалости.
Пожилая женщина знала не слишком много о жизни этой семьи. Однако она почему-то была уверена, что мужчина — ловелас и подлец, и именно он довел ее до такого состояния.
Ханым-эфенди говорила своим дочерям, издали показывая им на мутасаррифа:
— Вы только посмотрите на этого наряженного бородача. Разве можно жить спокойно с этим человеком? Эта голова, эти командирские усы… кто знает, что он сделал с ней? Несчастная посчитала человеком этого медведя и теперь мучается, даже вот чахоткой заболела.
Надидэ-ханым жалела больных чахоткой, но страшно боялась их. Детворе было строжайше запрещено подходить к ним, дабы не заразиться.
Конечно, такая предосторожность была излишней. Чахотка — болезнь молодых. Человеку, которому перевалило за сорок, эта опасность больше не грозит. Старики невосприимчивы к этой болезни. Так же, как для человека, который хлебнул в жизни много горя, похоронил своих детей и братьев, смерть уже не представляется чем-то пугающим. Но в доме была молодежь и дети. Вдруг они заболеют, тогда все их благополучие рухнет, как карточный домик.
Дети ближе, чем на триста шагов, к больной не приближались, а если кто-то хотел подойти ближе, то остальные кричали:
— Быстро иди сюда… Спаси Аллах, если бабушка заметит! Мы тебе голову снимем…
Однажды Надидэ-ханым занималась шитьем. Кто-то из дочерей сказал ей:
— Мама, смотри, вон идет мутасарриф.
Старушка подбежала к окну со словами:
— О, Аллах, хоть посмотрю на этого буйвола вблизи.
Так как день выдался жарким, мутасарриф был одет в шелковые одежды, в руках он держал белый шелковый зонтик. Но он почему-то его не открывал, а время от времени снимал феску и вытирал пот со лба и головы.
Надидэ-ханым снова начала слать проклятия:
— Ты ждешь эту бедняжку, но Аллах смилостивится, и ты сдохнешь раньше нее. Разве можно назвать мужем такого мужчину! Спаси Аллах наш дом от такого…
Миновав улицу, мутасарриф пошел по направлению к их дому. За оградой сада росло несколько хилых деревьев. Наверное, он захотел отдохнуть в их тени. Но разве он не мог толкнуть калитку и войти в сад?
Хозяйка дома сказала:
— Ах, этот мужчина направляется к нам… Надеюсь, с добрыми намерениями…
Ее дочери и их дети в волнении подбежали к окнам. Ханым-эфенди жестко остановила их:
— Не кричите… мы его обманем!..
Затем она взбежала по лестнице и с балкона слушала, как мутасарриф разговаривает с Гюльсум, которая стирала белье в саду. Мутасарриф спрашивал Надидэ-ханым, Гюльсум ответила ему:
— Она наверху, проходите, пожалуйста, в комнату, я сейчас ее позову…
41
Саматье — район Стамбула, где жили, в основном, греки и армяне.
42
Мутасарриф — начальник округа; чиновник, ведающий финансовой отчетностью.