Ветки кизила

С некоторых пор из-за такого поведения Гюльсум Надидэ-ханым не могла держать в доме поваров. Но больше всего ее выводило из себя то, что она приставала к мужчинам их дома. Когда несчастные просили ее выполнить какую-нибудь работу, она смотрела им в рот и постоянно строила глазки. Барышням же она грубила и все время спорила с ними. Если Дюрданэ или Наджие-ханым говорили ей: «Чтоб больше я этого не видела!» — у нее уже был готов ответ. Но перед мужчинами она становилась самой смиренной и ласковой девушкой на свете. На что надеялась эта плутовка? На то, что беи оставят своих жен и обратят на нее внимание?

«Безмозглая грязная кукла! Они побрезгуют взять из твоих рук стакан воды!» — думала Надидэ-ханым.

Надидэ-ханым не беспокоилась в этом отношении за своих зятьев. Они были порядочными, рассудительными людьми. Пожилую женщину раздражало то, что эта мошенница считала их себе ровней. Впрочем, тут не было ничего страшного. Единственное, что вызывало беспокойство, что если эта безнравственная девушка забеременеет от какого-нибудь рабочего или повара, то обвинит в этом кого-то из зятьев. Но тогда ее со спокойной совестью можно будет привлечь к суду.

Иногда ханым-эфенди говорила:

— Я жалостливый человек. Совесть не позволяет мне выставить эту плутовку за дверь. О, Аллах! Уж появился бы какой-нибудь молодой лавочник, что ли, да забрал бы эту беду с моей души… Я даже готова собрать ей приданое да дать пять-десять курушей.

Вот это и стало истинной причиной поведения Гюльсум.

Глава двадцать восьмая

С возрастом Гюльсум стала еще более неряшливой. Туда, где она спала, не легла бы даже собака. От грязи и пятен ее старенькое кресло протерлось до дыр. Ей бы вымыть да почистить его, взять в руки иголку с ниткой и заштопать прохудившиеся места, но она ленилась.

По вечерам, перед тем, как ложиться спать, девочка собирала пух и вату, вывалившиеся из одеяла и разбросанные по всей комнате, вновь набивала ими одеяло и засыпала. В холодное время года она даже зарывалась в вату с головой так, что становилась похожей на сугроб.

Иногда ханым-эфенди говорила:

— Жил-был Ватный Дед. Он спал в своем сундуке, доверху набитом ватой. Эта девочка невероятно на него похожа.

Если хозяйка дома видела или слышала об очередном заигрывании Гюльсум, она кричала:

— Грязная девчонка, на мужчин таращишь глаза, а как затащишь мужчину в свой пух и перья, он там задохнется!

Чулки и нижнее белье Гюльсум были такими же грязными, как и ее постель. Барышни много раз давали ей чистое белье. Но за пару дней все снова превращалось в засаленные тряпки.

Когда ханым-эфенди жаловалась:

— Эй, ну зачем ты так делаешь? Разве в доме не хватает воды или мыла? Неужели так трудно простирнуть свои вещи? — у нее уже был готов ответ:

— Милая ханым-эфенди… разве у меня есть время? Сбегай туда, сбегай сюда… Да и когда я кладу свои грязные вещи среди ваших, вы обижаетесь!

Надидэ-ханым, злобно смеясь, перебивала девочку:

— Как же мне не обижаться, если ты суешь вещи моих детей в воду, оставшуюся после стирки твоих тряпок… Ты грязный клоун!.. Постирать собственные вещи и заштопать дырки, у нее, видите ли, нет времени! Или тебе, как евреям, вера не позволяет брать в руки нитку с иголкой по субботам?

В этом ханым-эфенди была права. В детстве Гюльсум очень любила играть с иголкой и нитками. Часто в свободное время она собирала обрывки ткани или марли и шила из них платья для кукол. Иногда, если она по этой причине не успевала выполнить какую-нибудь работу, ее даже били. Однако постепенно это увлечение прошло, как и многие другие.

Теперь она даже не зашивала дырки на своей рубашке, а скрепляла рваные места булавкой либо накладывала заплатки.

Она использовала иголку и нитку лишь для того, чтобы пришить кружевной бант к воротнику своей испачканной вонючей одежды, или ленту на талию, или взятые у барышень кусочки кружев на штаны.

Несмотря на то что с изнанки одежда была грязной, внешне она выглядела довольно чисто. Иногда, нарядившись в старые платья барышень и завив волосы, Гюльсум выглядела прямо-таки красавицей. Но вы спросите у ханым-эфенди, а еще лучше — у кормилицы из Карамусала, что скрывается под внешней оболочкой и какой рассадник вшей находится в этих кудрях! У кормилицы на этот счет имелась прекрасная шутка.

— Чистота этой девочки похожа на чистоту башмаков красильщиков, — говорила она, — если красильщик видит грязь на своих башмаках, он покрывает их краской или смолой, всем, что находится у него под рукой.

У Гюльсум имелась собственная косметичка. Она где-то ее прятала, и домашние никак не могли ее обнаружить. Иногда девочка подолгу где-то пропадала, а спустя некоторое время являлась во всей красе: с густо накрашенными бровями, подведенными глазами и ярко-красными губами, — словом, ее лицо походило на театральную маску. Не было сомнений, что косметику она украла у барышень. Но поскольку она не умела ею пользоваться, то это походило на маскарад.

Сколько раз ханым-эфенди хватала ее за ухо и подводила к зеркалу:

— Нас не стыдишься, может, хоть перед собой стыдно станет! Клоун, кто научил тебя такому? — и плевала ей в лицо и даже била. Однако кормилица с Карамусала говорила: «У нее блаженное лицо, если плюнешь в него, пойдет дождь».

Когда Гюльсум по ночам спускалась по лестнице с подсвечником в руке после завершения вечернего туалета на чердаке, это стоило увидеть: на ее плечах красовалась кружевная декольтированная рубашка одной из барышень. А если было холодно, сверху она набрасывала ватный кафтан ханым-эфенди и надевала узкие ситцевые панталоны кормилицы с карамусала…

Иногда этот туалет становился более шикарным с помощью украшений. Например, она могла накинуть на плечи некогда белую, но со временем ставшую канареечного цвета мантию священника, оставшуюся с тех пор, когда Дюрданэ-ханым ходила учиться. А в следующий раз, желая произвести фурор, девочка на бумагу накручивала волосы и подвязывала их кусочками тюля.

Поскольку все дни Гюльсум в доме проходили в беготне и помощи то тут, то там, она так и не выучилась никакому делу.

Случайно попавшее в ее таз белье после стирки становилось в десять раз грязнее, чем прежде, от долгого замачивания все линяло, белое смешивалось с цветным.

Она годами помогала поварам на кухне, но не умела даже сварить яйцо. Что уж говорить о более замысловатых блюдах.

Как бы там ни было, раньше Гюльсум была покладистой, если ее просили сбегать куда-нибудь, она выполняла поручение с улыбкой. Но сейчас она стала на редкость ленивой и медлительной. Например, если ей в детстве говорили: «Давай-ка, Гюльсум, подмети в этой комнате», она делала, что ей велели. Теперь же она брезгливо брала веник кончиками пальцев и, шатаясь, словно какая-нибудь усталая ханым-эфенди, которая только что вышла из хамама, лениво пару раз взмахивала веником.

Наблюдая за ней, нервные барышни просто бесились:

— Эй ты… Оживись хоть немного… У меня внутри все кипит…. Еще чуть-чуть — и я взорвусь! — Когда они так кричали, Гюльсум невозмутимо улыбалась и вертела головой из стороны в сторону. Побои больше не действовали на нее.

Когда ханым-эфенди с кулаками набрасывалась Гюльсум, она не уклонялась от ударов, как прежде, а, наоборот, ближе подходила к Надидэ-ханым и неподвижно стояла. Девочка знала по опыту, что чем ближе она будет стоять к ханым-эфенди, тем скорее устанет ее рука и она сжалится над ней. Защищаться девочке не позволяли общественные устои, и она терпела.

Иногда Надидэ-ханым просила Гюльсум сделать что-то срочное и нервничала, глядя на ее нерасторопность.

— Девочка, ну-ка поторопись… Что ты ломаешься, как армянская невеста? — возмущалась она.