Страница 7 из 146
Театр Мейерхольда этого периода был идеально современным театром. Именно поэтому, быть может, его кризис в тридцатых годах воспринимался болезненнее и острее, чем тот же процесс в других театрах. Он так полно и ярко выразил свое время, так безудержно тратил себя и свои силы в те годы, что ему, естественно, труднее было набрать заново мускулатуру. И когда я впоследствии смотрел на самого Мейерхольда (хотя бы в дни театрального фестиваля 1936 года), мне вспоминался бессмертный рассказ Герцена об одиноком, нелепом и чуть смешном Чаадаеве[34] в московских салонах сороковых годов. Припомним начало замечательного романа Ю. Тынянова о Грибоедове «Смерть Вазир — Мухтара», о том самом Грибоедове, которого так нежно и мудро любил Мейерхольд: «…в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой. Время вдруг переломилось…» Мало общего в судьбе тыняновского Вазир — Мухтара и Мейерхольда, но, перечитывая роман, я почему — то все время вспоминал его.
Вдруг переломилось время… Время переломилось — и рванулось вперед. Это досталось дорого не одному Мейерхольду. Только в 1962 году мы услышали написанную в 1936 году Четвертую симфонию Д. Шостаковича. Мы никогда не увидим «Бежин луг» С. Эйзенштейна — негатив фильма был смыт по приказу тогдашнего киноруководства. Были потери и пострашнее. Время переломилось, и многое менялось вокруг, иногда резко, а иногда исподволь и почти незаметно для современников. Не все происходившее вокруг было понятно, но всякое непонимание объявлялось злонамеренным. И не нужно удивляться, что в середине тридцатых годов Театр Мейерхольда временно потерял тематику и аудиторию, актеров и зрителей, авторов и успех: все, кроме еще более зрелого и утонченно виртуозного мастерства самого Мейерхольда, еще более уверенных рук и глаз художника, делавшего чудеса на неудобной сцене, с ослабевшей труппой, но чудеса большей частью уже бесцельные…
Он еще был знаменит и любим. Люди искусства старались попасть на его репетиции. Он превращал эти репетиции в уроки мудрого мастерства. Затаив дыхание, сидели в полутемном зале и любовались его «показами» молодые актеры, и режиссеры, и гости Москвы: Нурдаль Григ, Фучик, Секи Сано, Леон Муссинак, Луи Арагон, А. Сент — Экзюпери, Мария Тереза Леон, Рафаэль Альберти, Гордон Крэг[35] и Бертольт Брехт. Но задачи, которые он сам себе ставил, были или нереальны, или мелки. Поседела его голова, и старость смягчила резкость черт и угловатость жестов, он стал шире, терпимее, мягче, но он все же не мог перестать быть самим собой, еще трагичнее выражалось донкихотское в нем: несоразмерность масштаба замыслов недостаточности средств.
Влюбившись в ранней юности в Мейерхольда — трибуна, Мейерхольда середины двадцатых годов, я близко узнал уже другого Мейерхольда. Первый казался недосягаемым, второй был прост и пленителен; первый вызывал восторг и стремление к подражанию, второго часто бывало мучительно и горько жалко.
Но и тот и другой были удивительными, необычайными, ни с кем не сравнимыми, гениальными, единственными.
ЗНАКОМЛЮСЬ…
Меня с Мейерхольдом никто никогда не знакомил.
Это может показаться странным, но это так.
Влюбленный в него и в его театр, я кружил вокруг: торчал на премьерах и рядовых спектаклях, сидел в первых рядах на его докладах и диспутах, где он участвовал; дружа с актерами ГосТИМа, проникал на репетиции, читки и обсуждения новых пьес и постепенно, осмелев, стал под разными предлогами бывать за кулисами театра (еще в старом помещении — в театре бывш. Зона).
Наверно, я примелькался ему, и вот однажды, встретив меня за кулисами, он не спросил меня, что я здесь делаю, чего я всегда опасался, а приветливо поздоровался. От неожиданности я пробормотал что — то нелепое в ответ, убежденный, что он принял меня за кого — то другого, заметит ошибку и рассердится. Но В. Э. быстро прошел мимо, и с того дня я уже первый кланялся ему, и он мне всегда отвечал. Это произошло в 30‑м году, в начале нового сезона, в коридоре слева от сцены, там, где шли ступеньки в зрительный зал, а напротив наискосок была дверь в кабинет директора. Не помню, зачем я пришел в тот день в театр: должно быть, к кому — нибудь из друзей — актеров. Я дружил тогда с еще мало кому известным Львом Свердлиным[36], с юным, вертлявым, неугомонным Валей Плучеком[37], с самоуверенным Даней Сагалом[38], с пылким комсомольским вождем ГосТИМа Мишей Шульманом, с золотоволосым Лешей Консовским, с сумрачным, очкастым Сашей Капланом, погибшим в ополчении в 41‑м году, с Сашей Нестеровым, тоже трагически погибшим на дальнем Севере, с хрупкой, изящной Танечкой Евтеевой (ныне Т. А.Паустовской)[39], с нашим общим любимцем, молодым, но уже знаменитым Эрастом Павловичем Гариным[40], с вечным искателем и бродягой, не утихомирившимся до сих пор Андреем Мартыновым, с талантливым, острым Колей Поплавским, фанатиком «закаливания», ходившим зимой без пальто и погибшим от горловой чахотки, и еще со многими другими. К любому из них я мог зайти за кулисы ГосТИМа в тот самый день, когда со мной вдруг поздоровался сам Мейерхольд. Мне пошел восемнадцатый год, в нагрудном кармашке пиджака я носил удостоверение, что являюсь литературным сотрудником газеты «Рабочий и искусство», и был одновременно дерзок и робок, смел и застенчив.
Моя ранняя принадлежность к журналистскому цеху наполняла меня гордостью (те, кто начинал работать в газете, знают, как в этом возрасте вкусно пахнут свежие гранки и какую магическую силу имеют слова «петит», «корпус», «нонпарель», «абзац», «шпон», «разрядка» и др.), но в то же время заставляла побаиваться, что Мейерхольд, узнав, кто я такой, прикажет перестать пускать меня в свой театр. Дело в том, что у В. Э. с московской прессой складывались временами весьма сложные отношения. Он иногда яростно нападал на театральных журналистов, доходя до почти немыслимых резкостей, а они потом публиковали в печати резолюции протеста. Однажды в маленьком журнальчике театра, называвшемся «Афишами ТИМа», появилась статья под странным, но фонетически обидным названием «Бе — блю — за», коим словом В. Э. предлагал отныне именовать театральную прессу (что расшифровывалось как первые слоги фамилий тогдашних критических корифеев: Бескин, Блюм, Загорский). Обиженные критики собрались и написали еще одно письмо в редакцию с решительным протестом, но на этом война Мейерхольда с прессой не кончилась. В один прекрасный день всем контролерам и капельдинерам театра была роздана фотография известного театрального рецензента со строжайшим приказом немедленно, под угрозой увольнения вывести его из помещения театра, даже если он придет с билетом, купленным в кассе. Мейерхольд со страстным нетерпением ждал этого случая и последующего скандала, но критик благоразумно не являлся. Кстати, через несколько лет он приходил на закрытые репетиции театра по личному приглашению самого Мейерхольда.
На одном из собраний труппы театра, на которое я пришел, кажется, с Плучеком, я выслушал в речи Мейерхольда грозную тираду против всюду проникающих и все вынюхивающих «репортеришек» и замер от страха. Но снова все обошлось, и опять после собрания В. Э. рассеянно, но вполне дружески со мной поздоровался. Наверно, он просто не знает, кто я такой, думал я, и хорошо бы, чтобы он подольше не узнал. Но вскоре на многодневном, с помпой организованном театральном совещании РАППа, которое я реферировал для газеты и где Мейерхольд выступал с большой речью, полемизирующей с установками РАППа (именно там ему был приклеен ярлычок «механиста»), — на этом совещании он, увидев меня сидящим в закутке, отведенном для прессы, вдруг подошел и стал спрашивать о моем впечатлении от его речи, чем чрезвычайно удивил всю репортерскую братию — моих коллег. Я, конечно, особенно постарался и напечатал его речь почти дословно; редактор, заболевший гриппом, в тот вечер ослабил свою бдительность. Уж не знаю, обратил ли на это внимание В. Э., — он по — прежнему продолжал здороваться со мной, хотя дальше знакомство не шло.
34
— А. И.Герцен посвящает много страниц замечательному русскому мыслителю ПЯ. Чаадаеву (1794–1856) в своей автобиографической книге «Былое и думы» (1852–1868), и больше всего он уделяет ему внимание в части четвертой «Москва, Петербург и Новгород (1840–1847)», где создает образ умного, сложного и обаятельного человека.
35
Гордон Крэг (1872–1966) — английский режиссер; его постановками восхищался Станиславский и неоднократно приглашал для работы в МХТ, где Крэг поставил несколько спектаклей. В свою очередь, Крэг многому учился у Мейерхольда. Габриеле Д’Аннунцио (1863–1938) — итальянский поэт, прозаик, драматург, близкий к символизму.
36
Свердлин Лев Наумович (1901–1969) — народный артист СССР (1954), на сцене с 1926 г.: сначала — в ТИМе, потом — в Театре Революции, много снимался в кино.
37
Плучек Валентин Николаевич (1909–2002) — режиссер, народный артист СССР (1974); с 1929 г. — в ТИМе; с 1950 г. — режиссер, с 1957 г. — главный режиссер Московского театра Сатиры.
38
Даниил Львович Сагал (1910–2002) — известный актер театра и кино; ученик Мейерхольда и артист его театра; впоследствии — в Театре Советской Армии; народный артист РСФСР (1964).
39
Татьяна Алексеевна Евтеева (1903–1978) была первоначально женой драматурга Алексея Николаевича Арбузова (1908–1986) и прототипом героини его драмы «Таня» (1938), которая сделала его знаменитым. Впоследствии вышла замуж за КГ. Паустовского.
40
Э. П.Гарин (1902–1980) — режиссер, народный артист СССР (1977); с 1922 г. — ведущий актер ТИМа; в 1929 г. переехал в Ленинград и начал там режиссерскую работу, с 1936 г. — в Ленинградском театре Комедии; много снимался в кино