Темноводье

На реку вышло более двух десятков больших дощаников, не считая мелких лодок. Те противу течения плохо выгребали, так что веревками цеплялись. Так, с песнями и шутками, шли в знакомые места. Вокруг мир наливался майской зеленью. Прошли высокую гору, за которой таилась речка Ушура, совсем скоро должен появиться широкий Шунгал. Дощаники неспешно шли по самой широкой части Амура, к северу от целой горсти заливных островов. Вдруг из тесной протоки прямо к ним навстречу рванули суда. По виду — дощаники, только кривослаженые и вовсе без парусов. Гребцы гнули весла от натуги, так рвались к амурскому воинству.

— Две… Не, три, — счёл чужаков Васька Панфилов. — И людишек с полсотни. Пальнем?

— Погодь, — остановил Кузнец есаула, заскучавшего по славным дракам. — Пусть мужики полегче гребут. Подождем всех. Да приглядимся.

Не зря приглядывались. На лодках точно были русские люди. Только кто? Когда близко встали, Кузнец ясно видел морды незнакомые. Да и сами люди больно обношенные. Тут одна из лодок пошла вперед.

— Смотри-ка, атаман! — захохотал Панфилов. — Иуды! Вон Тютя, а этот — Козька, который Терентьев. И…

— Дурной, — договорил за казака Кузнец. — Оба толмача, что вечно грызлись меж собой, в одной лодке. Сдружились, черти.

Лодка подтянулась к атаманскому стругу.

— Поздорову, Онуфрий, — негромко заговорил Сашка Дурной.

— И тебе не хворать, — процедил Кузнец. — Чего приперся?

— Поговорить надо.

— А есть об чем?

— Есть, атаман, — слишком уверенно заявил Дурной. Вообще не боится, штоль?

— Ну, лезь, коли есть. А это что за людишки?

— Онуфрий, ты на них свой гнев не переноси. Это люди Мишки Кашинца, служилые. Шли с верховьев, зимовали на берегу в пустой деревне даурской. Мы их встретили у Зеи, подкормили и вместе к тебе пошли.

— Понятно. Ну, что сказать хочешь?

— Атаман, я знаю, ты собрался людей вверх по Шунгалу вести.

Кузнец замер. Он ведь еще сам никому!.. Только хотел войско в круг собрать и предложить…

— Я тебя очень прошу: не ходи! Беда будет.

— Откуда знаешь?

Сашка мял в руке шапку и молчал.

«Ну, что я ему скажу? — проносились в голове Дурнова дурацкие мысли. — От Крушанова, Сема и Полевого? «История Дальнего Востока СССР», второй том? По нынешним временам наисвежайшая — 1974 года… Или какой это будет год по-местному счету?».

Слава Господу, не слышал Кузнец тех мыслей…

Год 1989. Должник

— —

Глава 9

— Санечка-а-а! Сашочек! — противный голос Шахи (с обязательным ударением на первый слог) раздался совсем близко.

— Твою мать! — подорвался Санька, засевший за орешником и уже, было, успокоившийся.

И тут его нашли, гандоны штопаные! Парень рванул в сопку, но быстро замер — снизу его сразу заметят. Повернул налево и тихонько побежал в распадочек между холмами, заросший тонкими дубками. А ведь верил, что здесь, за двести кэмэ от Хабаровска, его не достанут! Но даже археологичка не спрячет от карточного долга. Воистину священный…

Санька пробежал минут пятнадцать и завалился перевести дух. Заросли колючего шиповника надежно укрывали его от Шахи с компанией.

— Хер вам! — с усмешкой заявил он невидимым преследователям. Да неужели они за ним в настоящий лес попрутся? Как они тут его найдут?

«Ндя, Санечка, продолжаешь бегать от гопоты, как школяр, — вздохнул, зализывая царапины на предплечье, оставленные колючками шиповника. — А ведь уже студент. Такой взрослый…».

Он помнил, как на полном серьезе думал так первые месяцы в пединституте. Сидишь не за партой, а за пюпитром, домашку не задают, двойки не ставят. А когда первую стёпку в руки взял… Ух! Это после успокоился… А может, вообще ему весь этот год в вузе приснился? И он всё та же дворовая пацанва: корешится с нариками у теплотрассы, слушает заунывный мафон с дохнущими батарейками, бегает от пэтэушников. А чо еще было делать мальчишке с окраин Кировского, когда мать еле появлялась дома между тремя работами, а отец… да лучше бы этого козла вообще не было! На «Дальдизеле» ему вообще перестали платить зарплату (или это он так говорил), но батя всё равно ходил туда, чтобы с корешами своими в говно ужраться. Приходилось не то, что деньги — вещи от него прятать… А школа…

А что школа? Когда тебе на уроке рассказывают про героя Павлика Морозова, а по телевизору во весь голос кричат, что был тот паскудой и стукачом. По телевизору такое кричали, что бедные учителя седели на глазах. Они еще пытались заставлять школяров учить законы пионерской жизни, а в толчке школяров поджидала местная гопоть и заставляла макать в унитазе галстуки, срывала значки старших пионеров.

Свобода…

Да не, Саньке свобода нравилась. На дурацком пении они разучивали «Белеет ли в поле пороша…» и глупо хихикали с малознакомого слова, рифмующегося с парашей. А на теплотрассе Булка врубал им «Я бездельник, у-у, мама, мама», «Яву, Яву взял я нахаляву». И это, при всей своей простоте, цепляло. Хотелось, чтобы песни играли еще и еще. Они без устали мотали кассеты на карандаше, чтобы батарейки подольше держались. А еще курили «Родопи», попробовали «Анапу» и «Три топора». Это всё было по-настоящему, по-взрослому. И всё это школа старательно осуждала. Словно, весь мир вокруг уже куда-то шагнул, а школа застряла в своем тщательно-выглаженном вчера.

Поэтому, когда классуха объявила, что нужно писать заявления на вступление в комсомол, что это важный шаг в жизни, шаг, которого достоин далеко не каждый — Санька встал и с усмешкой объявил себя недостойным… Поначалу истерика Горькой доставила веселье, но потом мать вызвали. Стыдили его, обвиняли ее — а мать сидит разбитая и усталая. Руки красные после прачечной, саднят… Совсем невесело стало. Только что поделаешь? Не мог Санька теплотрассу, «Родопи» с «Тремя топорами», «Кино» с «Сектором Газа» променять на комсомольский значок. Это как… собственную кожу содрать! А кровоточащее тело линолеумом облепить.

Нет, Санька жалел мать. Пытался в школе притворяться не собой. А потом Булка взял его на слабо, и он поджег парик химички. Прямо на уроке.

Скандал первостатейный вышел. Пришлось перевестись из 38-й в 51-ю, тамошние приняли его хреново, две недели с распухшими губами ходил. И пацанов не подтянуть — не полезут они в чужой район. Пришлось на поклон, как раз, к гопоте идти. Они через взрослую братву разрулили, подтвердили, что Санька Известь — нормальный поцык. И в школе его бить перестали.

Только мать всего этого не понимала (да и не грузить же ее базаром про понятия). Видела новые синяки — суровела лицом, которое покрывалось неприятными складками. Пару раз пыталась уговорить «быть хорошим мальчиком», один раз отстегала мокрой рубахой, которую стирала. А потом схватила за руку и потащила через пол Хабаровска.

— Николай, помоги! Совсем ничего не могу с ним сделать — улица сына портит!

Санька сразу невзлюбил этого Николая (для него — Марковича). Во-первых, потому что показалось ему, будто Николай Маркович метит к нему в новые папаши (родной отец вообще дома почти не появлялся, хотя, официально родители не развелись). Но это опасение не подтвердилось: они с матерью оказались друзья юности, работали в одном студотряде. Зато осталось «во-вторых». Санька ведь не дурак, фильмы смотрел, книжки порой почитывал. Таких, как он, ведь куда должны были вести отчаявшиеся мамки? На бокс или на самбо — чтобы он через спорт взял и исправился… Маркович даже близко не походил к данной роли. Долговязый, с рыхлым, обвисшим брюшком, висящим над ремнем. Пиджак, затертый до блеска, жидкие нестриженные волосы, как у хиппи какого-нибудь, только старательно расчёсанные на дурацкийпробор.

Был Николай Маркович учителем в школе в центре Хабары. Конечно, Известь с его характеристикой туда ни за что не взяли бы. Больно паршивая овца. Но друг матери пообещал взять Саньку в свой исторический кружок. Тот, мол, для всех. Пришлось давать клятвенное обещание мамке, что дважды в неделю он будет ходить по вечерам на этот дурацкий кружок. Санька поклялся, даже тихонько «зуб дал». Все-таки стыдно было перед мамкой за все ее страдания. А тут как бы косяк отработал…