Темноводье

Хотел было пройти мимо, как и собирался, но такой ярый огнь в груди разгорелся, что мокрые сапоги сами повернули к костерку.

— Ну, ссученышы! Понаписали свои изветы? — зло рыкнул он на привставшую ватагу.

Поляковцы смотрели на него исподлобья. Обе стороны понимали: говорить нечего. Понимали, да видать не до конца.

— А что нам было делать, Кузнец? — отчаянно выкрикнул жидкобородый Огапка. — Он же всех нас закабалил, ирод! До портов последних раздел! Весь дуван второй год забирает! Уже и порох со свинцом ссужает!

— На твоем месте, борода козлиная, я бы вино ведрами не пил. Глядишь, и не имал бы долгов, — процедил пушкарь.

— Легко тебе говорить, дядька, — гаденько возразил кто-то из толпы (они все отвечали только из-за спин первого ряда). — Ты-то один из немногих, кого Ярко в долги не вогнал. Ближник — одно слово.

Лицо Кузнеца полыхнуло. Захотелось чесануть кулаком по морде наглой, да не дотянуться. В своих у Хабарова Онуфрий никогда не ходил. И вообще, на Амур-реку попал только в 158 годе, с подкреплением, что пришло к ватаге Ярофея из Якутска. Но, правда в том, что атаман его щадил. Ценил пушкарские и ковальские таланты, так что кабалить и не пытался. Даже подарки порой дарил. Кузнец воспринимал то, как должное. А теперь его вишь — ближником хабаровским величают.

— Правду, ведь писали, Кузнец! — ударил кулаком в грудь Рыта Мезенец. — Всю, как есть! За нее мы и супротив Хабарова пошли. И челобитную про то писали — чтоб по правде было. Ты вспомни Банбулаев городок! Вспомни, какие так вокруг хлеба стояли — зрелые, налитые! И ячмень тебе, и овес, и греча… А он, чертов кум, нам косы в долг давал! Косы в казне, а он нам без платы работать не дозволял… Такая уж там землица была: черна да жирна… А он те поля обиходить не дал…

Рыта снова ушел в свои крестьянские мечты о ковырянии в земле, даже свои отмахивались.

— Ну, и кому она нужна правда-то ваша? — оборвал казака-мужика Онуфрий. — Что вы с этой правдой, да без Хабарова делать будете? Кто вас теперя поведет, кто путь укажет, что от ворога убережет?

— А то уже твоя головная боль, приказной! — гадливо захихикал кто-то из-за чужих спин.

— Ах, моя?! — Кузнец уже жаждал драки. — Ну, поглядим, чья она, когда вы кору осиновую жрать, аки бобры начнете!

— Угрожаешь, Кузнец? — насупились поляковцы и подступили к новому атаману.

Глава 3

— Вот же дурни, — устало закатил глаза Онуфрий, вдруг утратив вкус к драке. — Какие же вы дурни. Да неужто не ведаете, что Хабаров всё для походу у Францбекова в долг брал? И самопалы с пушками, и косы ваши дурацкие с порохом. Всё в долг! На себя! И ему отдавать то надобно. Он же нам всем купил — вот ЭТО!

Он обвел руками всё вокруг: гнилой подлесок, тальник прибрежный, да смурные амурские воды… Вышло как-то малопривлекательно.

— Жизнь новую в земле новой и богатой! Как ты, Рыта, говоришь? Черной да жирной! Всё нам! Надо только всех местных к шерти подвести, ясак исправно собирать, да богдойцев усмирить. А потом — гуляй, рванина! Но только он… Слышите, остолопы? Только Хабаров знал и понимал, как это всё провернуть! Понимаете? — в сердцах Кузнец махнул рукой и пошел дальше. Никто из поляковцев ничего ему в спину не крикнул.

У приказной землянки стоял обжитой бивак, где валялся пяток мужиков. Все они, так или иначе, состояли при бывшем атамане. Высмотрев самого знакомого, Кузнец крикнул негромко:

— Сашко, сбитень есть?

Слегка придремавший Дурной резко вскочил на ноги.

— Да, Куз… Атаман?

— Зови, как звал, — отмахнулся приказной. — Согрей, да неси в избу. Горло дерет от всего этого…

В землянке было темно и душно. Онуфрий не стал притворять криво-косую дверцу. Огляделся. Внутри стоял полный разор: стрельцы перевернули всё, на что раньше налагал лапы свои Хабаров. Загребущие лапы, тут поляковцы не лукавили. Но где иначе? В Якутске всё под себя греб Францебеков, что просыпалось меж его жирных пальцев, дьяки подбирали. А на Амуре Хабаров греб в шесть рук.

Как везде…

Пожав плечами, Кузнец перевернул в богом данное положение опрокинутый стол, сколоченный из неотесанных полубревнышек. Только уселся на чурбак, а толмач Дурной уже согнулся и лез в проход с дымящимся котелком.

— Вот, ягод свежих подбросил, — смущенно пояснил он и добавил. — Полезно…

Кузнец давно хотел забрать болтуна к себе. Сашко Дурной весьма наловчился стрелять, что из самопала, что из пищали, что из пушечки. Хороший вышел бы пушкарь. Только Хабаров всё время держал его неподалеку. Как раз за язык его болтливый. Вернее, уменья его толмаческие. Все дела с ачанами да натками через Дурнова вели.

Кузнец налил горячего сбитня в деревянную чарку.

— Саблей-то рубишь? — укоризненно спросил он. Насколько Дурной хорошо стрелял, настолько плохо же владел копьем и саблей. Видно, батька его, купчишка рисковый, сынка сызмальства к делу не приучил. А теперь ратное дело у парня никак не шло.

— Рублю, — буркнул толмач, враз утративший всю свою словоохотливость.

— Оно и видно: повдоль костра развалился и сопел в три дырки! — хмыкнул Кузнец. — Бери саблю и ступай к реке: ставь руку на тальнике да на воде.

— Вода ж холодная! — возмутился Дурной.

— Поговори мне тут! — рыкнул Онуфрий; былой огонь в груди снова закипел. — Позор рода казачьего!.. А ну, метнулся зайцем!

Дурнова, как ветром сдуло. Подражая ветру, Кузнец подул в чарку. Пригубил сбитня. Вкус был с непривычной кислинкой, но пилось приятно. Теперь-то можно в тишине и покое думку подумать…

— Приказной здеся? — светлое пятно дверного проема загородили почти черные фигуры стрельцов. Онуфрий невольно положил руку на саблю. Стрельцы стояли в своих серых кафтанах, застегнутых на все пуговицы, с пищалями и саблями. Разве что берендейками не обвешались.

— Дмитрий Иванович звал тебя к закату, — пояснил воин постарше. — Пора ужо.

Когда Кузнец выбрался наружу, тот добавил:

— Государев посланник велел тебя привесть и еще какого-то Треньку Чечигина.

— Третьяка? Так он на дощаниках.

Пока нашли Чечигина, пока обернулись до зиновьевской землянки, закат уже давно отгорел. Но дворянин на опоздание не озлился.

— Садитесь, — указал он служилым на свободные места рядом с еще одним неоструганным столом. — Вот что Онуфрий сын Степанов: видел я, что не очень ты обрадовался назначению…

— Господин… — вскинулся в притворном протесте Кузнец, но его остановили нетерпеливым жестом.

— Мне-то не бреши, — скривился Зиновьев. — Вижу я вашего брата насквозь. Но пойми: не мог я никого из ближников Хабарова на его место поставить. Шило на мыло. А про тебя толкуют, что ты — себе на уме. И Степан Поляков за тебя поручился.

«Тьфу! Ммать его… — еле удержался Онуфрий. — Дожил. Паскудина за меня поручается…».

А еще подумал, что не так уж и наобум дворянин действует. Много разузнал, долго готовился ко дню сегодняшнему. Значит, хана Ярофейке…

— Себе-то себе, — выдал он вслух. — Да у меня по пушкарской части дел невпроворот…

— Чай, вспомощнички найдутся, Онушка, — улыбнулся дворянин. — Да ты не кручинься! Долг твой приказной ненадолго. Я, как с вашей дыры в места людные выберусь, сразу на Москву гонца пошлю. С грамотой, где всё обскажу про ваши дела. Как Ярко тут всё попортил, но и как вы без яго всё выправляете… Смекаешь? А на Руси, чай, уже и войско готово — тут его на Амур и пошлют. Так что до следующих льдов будут на Амуре такие воеводы, что тебе о грузе власти беспокоиться ужо непотребно будет.

Царев посланник довольно рассмеялся. А потом враз посерьезнел.

— Но до той поры попотеть придется, пушкарь. Войско то встретить надобно. Да не так, как вы меня приветили. Вот тебе две памяти, — Зиновьев протянул Кузнецу две тонкие стопки пожухлой бумаги. — Тута я подробно обсказал про всё, что тебе потребно. Главное же: на верховьях амурских, в устье Урки велю тебе завести пашню. Чтобы через год уже свой урожай был. Если ниже заведешь — говорят, тут землица получше — то тоже годно. Кроме того, ставьте остроги постоянные, обжитые. Тако же в верховьях — в Лавкаевом или Албазином городке. И тута! — Дмитрий Иванович для убедительности ткнул длинным пальцем в стол.