Я (не) буду твоей

С того дня я стала бояться отчима еще больше, хотя продолжила называть его папой. Старалась реже попадаться ему на глаза, а в его присутствии быть максимально неприметной. Мне было страшно рядом с ним. Я все время ждала, что он меня ударит. Если отец делал резкие движения, инстинктивно сжималась в комок, думая, что сейчас последует удар.

Как-то раз я случайно разбила хрустальную вазу в гостиной и убежала, оставив осколки. Ваза была большой, стояла на видном месте. Ее отсутствие отчим заметил в первый же вечер.

— Даша, ты разбила вазу? — прохладно спросил папа и впился в меня изучающим взглядом.

От страха у меня заледенел язык. В голове пчелиным роем зажужжали мысли: «Почему он спрашивает об этом именно меня? Он что-то знает? Ему рассказали? Почему он думает, что ваза именно разбита? Может, ее унесла прислуга».

Мое молчание затягивалось, ужас нарастал.

— Даша? — вопросительно глянул.

Отец не повышал тон, не был эмоциональным или агрессивным. Но страх все равно полз под кожей и разливался по венам. Я была уверена: признаюсь — и он начнет меня бить, как маму.

— Не я, — тихо выдохнула.

Сердце сорвалось с тросов и рухнуло. Семилетняя я стояла будто на казни.

— А кто тогда? — уголки его губ приподнялись в снисходительной улыбке.

«Почему он спрашивает именно меня? Он думает, я знаю?».

— Не знаю.

— Подумай хорошо, Даша.

Я была готова разрыдаться и упасть в обморок. Но это бы не помогло. Я уже поняла, что слезы не трогают этого жесткого мужчину.

— Горничная, — едва слышно произнесла.

— Какая горничная?

В этот момент по коридору мимо дверного проема в гостиную проходила женщина. Я ткнула в нее пальцем.

— Она.

— Спасибо, Даша. Можешь идти.

Я бежала в свою комнату так, что сверкали пятки. Там закрылась на щеколду, спустилась по двери и заплакала, дрожа всем телом.

Та горничная была уволена, про вазу больше никто не вспоминал. Я выдохнула с облегчением, но мысленно постоянно возвращалась к этому случаю. Повзрослев, меня стало грызть чувство вины перед ничем не повинной женщиной.

Оно изводило меня, не давало спать по ночам. Я представляла, что, лишившись по моей вине работы, женщина осталась без средств к существованию, голодала, ее дети умирали от каких-нибудь болезней.

Ну а потом я догадалась, почему отец допрашивал именно меня. В гостиной стоят камеры видеонаблюдения, предварительно он посмотрел записи и увидел, что вазу разбила я. Прессинг ребенка был лишь для того, чтобы проверить, скажу ли я правду. Не сказала. Не прошла его проверку на честность. Из-за моей детской трусливой лжи пострадала ни в чем не повинная горничная.

Маме, по всей видимости, нравилась такая жизнь. Она терпела домашнее насилие в обмен на деньги. До тех пор, пока не нашла более богатого мужчину.

Моя мать погибла вместе с любовником, когда бежала от отчима. Я находилась на заднем сиденье в детском кресле и оказалась единственной выжившей в той автокатастрофе. Мне было восемь лет.

Отчим рвал и метал. Нет, не из-за смерти супруги, а из-за ее предательства. Оставался открытым вопрос, что делать со мной. Формально отчим меня удочерил, когда женился на матери. По факту всегда был ко мне холоден и безразличен. А я боялась его, как огня, не осмеливалась поднять взгляд в его присутствии.

После похорон матери я слышала, как прислуга шепталась о том, что хозяин «скорее всего сдаст девчонку в детдом». Ведь зачем я ему? Дочь жены-предательницы неизвестно от кого.

Но папа почему-то меня оставил. И точно не потому, что любил, как родную дочь. Может, из жалости, не знаю. Хотя отчим точно не тот человек, который сострадает людям. Нанял мне нянек, гувернанток. Они мною и занимались лет до шестнадцати, пока я не стала самостоятельной.

Со временем и возрастом я приспособилась к жизни с отцом. От меня требовались только две вещи: быть послушной и доставлять минимум проблем. И с тем, и с другим я справлялась прекрасно. Напрямую в мое воспитание отец не лез, но я знала: няньки и гувернантки держат перед ним подробный отчёт. Поэтому я старалась учиться лучше всех, участвовать во всех школьных активностях — чтобы папа был доволен и гордился мною. Но ему было наплевать.

Когда мне исполнилось шестнадцать, отец распустил нянь и гувернанток за ненадобностью: я стала самостоятельной. По привычке я продолжила вести себя так же, как и под наблюдением нанятых сотрудников: не вляпывалась ни в какие истории, не возвращалась домой поздно, не делала ничего, что могло разгневать отца.

К восемнадцати годам я осознала, что в общем-то в особняке всем на меня наплевать: куда ушла, во сколько пришла, где была… Никого это не интересовало. Отца в том числе. Так я стала позволять себе задерживаться с однокурсниками, уходить куда-то на весь выходной день. Не злоупотребляла, но и не отказывалась от студенческих активностей с друзьями. Несколько раз даже ходила в ночной клуб и возвращалась домой под утро. Правда, на всякий случай выбирала для этого дни, когда отец был в командировках.

Меня напрягала только Эмма Фридриховна. Я опасалась, что она будет докладывать отцу о моем отсутствии. Но она или не делала этого, или папе было наплевать. В любом случае он ни разу ни за что меня не отчитал.

Ну а выйти замуж за Марата Керимова — это для меня что-то само собой разумеющееся. Особенно после рассказа отца о том, что он должен Керимовым денег. Удивляет только то, что такой вариант выхода из ситуации предложил Марат. И когда я успела настолько ему понравиться, что он захотел видеть меня своей женой? Неужели на том юбилее Керимова-старшего, когда мне было четырнадцать, а Марату шестнадцать?

Я помню, что мы тогда сидели рядом за столом, Марат наливал мне сок в стакан, разговаривал. Когда началась развлекательная часть дня рождения, Марат пригласил меня на танец. Потом на второй, потом на третий. Но после юбилея мы не общались. Он не написал мне, не добавил в друзья, пока спустя четыре года отец не объявил, что я должна выйти за Марата замуж.

Впрочем, ладно, что уж теперь. Когда Марата приедет, задам ему этот вопрос. В любом случае мне приятно, что наш брак для него желанен. Если у Марата действительно есть ко мне искренние чувства, то, я уверена, наша семейная жизнь сложится прекрасно. Со своей стороны я сделаю все для этого возможное.

Убираю со стола посуду и ухожу в свою комнату. Затылок все еще побаливает, шишка долго будет проходить. Сжимаю в руке телефон и раздумываю, написать ли Вите сообщение. При воспоминании об этом парне по телу разливается приятное тепло, а улыбка сама собой ползёт до ушей.

Хочу увидеть его, хочу навестить в больнице, хочу поговорить. Человек, защитивший на улице незнакомую девушку, не может быть плохим. Больше я не считаю Витю «подозрительным и непонятным типом». Я доверяю ему на все сто процентов, хоть ничего о нем не знаю.

Мои воспоминания о случайном незнакомце прерывает вибрация мобильного телефона. Бросаю взгляд на экран и в буквальном смысле подскакиваю от радости. Мне звонит Витя.

Глава 9. Влипла

В груди не на шутку разыгралось волнение. Как мне вести себя с Витей? Что говорить? В баре я грубила, больше грубить не хочу.

Самая лучшая тактика — быть собой.

— Алло, — поднимаю трубку.

Адреналин шарашит по крови, дыхание сбивается. Почему-то чувствую себя краснеющей школьницей. Давно я так не нервничала из-за звонков.

— Добрый день, у меня пропущенный вызов от вас. Это Виктор Смолов, — его голос слегка сонный и слабый.

В первую секунду меня удивляет столь формальное обращение, а потом я понимаю: у Вити нет моего номера. Это мне его контакт достала Полина через Стаса, а Вите мой телефон никто не давал.

— Привет, — стараюсь произнести уверенно. — Это Даша. Мы познакомились в баре…

Замолкаю, понимая, насколько это тупо — объяснять, кто я. Витя вряд ли мог так быстро забыть девушку, из-за которой ему всадили ножом в живот.