Страница 12 из 125
— Даже не верится, что сейчас в Ленинграде идёт холодный дождь, — вздохнул он.
Пожилой узбек, легко управляя поджарой южной лошадкой, говорил быстро с сильным акцентом.
— Стрелочники на том переезде всегда русские были. Если кто умирал, русские же на его место и приезжали. А все, кто там умерли, все там и похоронены, неподалёку совсем. А за могилами ухаживает тот, кто сейчас служит на переезде: родственники редко приезжают, далеко слишком.
Наконец, дорога потянулась вдоль железнодорожного полотна. Оно пролегало через бесконечные хлопковые поля, неровные, вздыбленные каменистой почвой. Огромные хлопкоуборочные комбайны, так эффектно показываемые в киножурналах «Новости дня», здесь пройти не могли. Здесь ломались и трактора. По всему полю рядами шли и шли мужчины и женщины. Здесь собирали хлопок вручную.
Проехали мимо рабочего барака с открытой кухней. Возле неё хлопотали несколько узбечек.
— А собирает кто? Колхозники? — Спросил Соколов у возницы.
— Студенты.
— И сколько времени они здесь?
— Второй месяц. Это недолго ещё. Бывает и до Нового года остаются.
— А учатся как же?
— Да вот так и учатся…
Алексей Петрович присмотрелся к работающим людям. Студенты собирали хлопок молча. Лица девушек были завязаны платками до самых глаз. Молодые люди работали полуобнажёнными, подставив солнцу совсем почерневшие спины. Сухие коробочки хлопка больно кололись, у многих пальцы и ладони были перевязаны посеревшими бинтами.
Соколов смотрел на них серьёзно, с уважением. Потом вздохнул, покачал головой.
— Да… Тяжело…
— Тяжело… — Согласился возница.
В стороне от станционного домика, едва прикрытое тенью старого полуистлевшего платана, и находилось это маленькое, на десяток могил кладбище бывших служителей железной дороги. Старуха — стрелочница, в крови которой подозревался целый интернационал, была одета по всей форме, не смотря на жару и одиночество. Она провела Алексея Петровича между могилами к самому платану и указала на деревянный крест с хорошо сохранившейся надписью: «Прасковья Фёдоровна Соколова 1930 год»
Алексей Петрович принёс с собой лопату и ящик с инструментами. Стрелочница, указав могилу, ушла. Возница, напоив свою худосочную кобылу, тоже скрылся от жары в сторожке. Где-то вдали загудел тепловоз и постепенно стал вырастать из-за горизонта и вытягиваться вперёд длинной чёрной лентой…
Алексей Петрович не слишком ловко и умело поправил покосившийся крест и попытался соорудить холмик над могилой, совсем сравнявшейся с землёй. Это у него получилось не сразу: вокруг были только песок и камни, они рассыпались прямо под лопатой. Наконец, работа была закончена, старик опустился прямо на горячую землю, прижался спиной к толстому платану. Он смотрел на крест и тихо покачивал головой.
— Ну, вот… — вдруг тихо сказал он вслух — Вот такие дела, мать… Олю я в Краснодаре похоронил. Всем в жизни ей обязан, из приюта забрала, во всём себе отказывала, а нас с Кешкой вырастила, выучила… Сколько раз её хорошие мужики замуж звали — всем отказывала, боялась, что нам её заботы не хватит… Прожила она восемьдесят лет и всю жизнь тебя искала. А съездить к тебе не успела… Кеша погиб на войне, в Ростове он…
Старик опять надолго замолчал, потом так же тихо и грустно спросил:
— Почему же ты нас не нашла, мать?
Он не сразу смог подняться с земли, подобрал лопату, инструменты и пошёл, обходя могилы, как всегда, сильно сутулясь. Но вдруг остановился, вернулся назад, отложив лопату, похлопал себя по карманам, но ничего подходящего не нашёл кроме колбочки с валидолом. Аккуратно извлёк из неё таблетки и положил их обратно в нагрудный карман. Потом нагнулся, насыпал сухую песчаную пыль с могилы матери в пустую колбочку, и уже не оглядываясь, зашагал в сторону сторожки.
Дорога обратно казалась ещё тяжелее. К горлу подкатывало удушье, Алексей Петрович пыхтел, то и дело вытирая пот со лба. Возница сочувственно поглядывал на своего пассажира, но молчал, не зная, чем можно помочь. Наконец, солнце начало переезжать за их спины, уже не пекло так сильно затылок, и стало немного легче.
Вдали показался быстрый юркий газик, приблизился и проскочил было мимо, но вдруг завизжали тормоза, хлопнула дверца, и кто-то громко и удивлённо позвал:
— Алексей Петрович!
Старик оглянулся: от машины вдогонку за телегой бежал Сакен.
— Какими ветрами сюда? — Не верил он своим глазам. — Мне телеграмму два часа назад принесли, что Вы в Ташкенте только завтра будете…
— Завтра и буду, — усмехнулся Алексей Петрович. — Дело у меня здесь было своё, личное… А ты-то здесь, что делаешь?
— Так на хлопке я … Со своими студентами… — Он задумался на мгновение. — Я сейчас, Алексей Петрович, уехать отсюда не могу, представителя Исполкома встречаю, собрание будет… Может, останетесь до вечера? А потом вместе на машине в город поедем…
Алексей Петрович расплатился с возницей и пересел в газик, который, набрав скорость, быстро покатил по пыльной дороге. Ещё неостывший ветерок через раскрытые окна машины сквозняком обдувал лицо, и Алексей Петрович задышал ровнее и спокойнее…
Пока ехали в машине Сакен и товарищ из Исполкома быстро разговаривали по-узбекски, Соколов помалкивал, рассеянно поглядывая в окно. Сакен горячился, размахивал руками, Исполкомовец, сидя рядом с водителем, отвечал ему что-то назидательным тоном, словно поучая.
Когда они подъехали к лагерю, студенты, собравшиеся у рабочего барака, уже сидели на скамейках, перевёрнутых корзинах, а то и прямо на земле. Среди них были и молодые преподаватели, такие же усталые и закопчённые узбекским солнцем. Представитель Исполкома встал перед ними словно на трибуну и заговорил по-русски, громко, чётко выговаривая слова, отработанного на подобных собраниях выступления.
— Наш узбекский хлопок, наше белое золото с нетерпением ждёт страна. Труд ваш, конечно нелёгкий, но какое истинное удовлетворение он должен приносить!
Алексей Петрович и Сакен сидели на скамейке среди студентов. Ребята слушали выступающего невнимательно, устало перешёптывались, негромко перебрасывались словами. Соколов мрачно поглядывал на оратора, из-под кустистых бровей наблюдал за слушателями.
Сакен наклонился к нему.
— Может, выступите, а? У меня тут Гражданская война сейчас начнётся… Ребята, по-честному, очень устали… Я им много про Вас рассказывал, они вас знают по прошлому году помнят… Вам они поверят…
Алексей Петрович покачал головой.
— Мне нечего им сказать… Ведь каждый год одно и тоже…
А представитель Исполкома продолжал.
— Признаю, что ваши недовольства вполне справедливы… И то, что с водой у вас перебои, нам известно, товарищи… Да, вам, действительно, здесь нелегко, но когда людям трудно, они особенно крепко сплачиваются, объединяются…
Сидевший рядом с Алексеем Петровичем студент вздохнул и достаточно громко сказал что-то по-узбекски. Его услышали, и ядовитый смешок прокатился по рядам.
Алексей Петрович повернулся к Сакену.
— Что он сказал?
— «Не болит голова у дятла»… — Чуть смутившись, перевёл тот.
— Скажите, — вдруг спросил с места Соколов — Вы когда в последний раз мылись?
Представителя Исполкома смутить было трудно.
— К чему эти вопросы? — Пожал он плечами. — Конечно, я мылся сегодня и не один раз… Но когда-то я вот так же, как вы сейчас… И тогда я понял, что именно в таких условиях проявляется истинная цена коллектива, его энтузиазм…
Алексей Петрович мрачно продолжил:
— А до каких пор нужно будет проявлять энтузиазм на местах, чтобы прикрыть бездеятельность руководителей?
Студенты зашевелились, с любопытством повернулись к Соколову. Он поднялся с места и продолжил.
— Такая работа никому и никогда радости не приносила. Советской власти шестьдесят с лишком лет, а в передовой республике собираем белое золото прапрадедовским способом, и при этом совершенно не заботимся о людях, которых превратили в рабов… Я лично ничем этим ребятам помочь не могу, разве только поклониться им за их труд. А вот Ваш долг — не заниматься здесь болтовнёй, а сделать для них всё необходимое…