Кротовский, вы последний

— А где ж мы жить будем, когда дом продадим? — задаю насущный вопрос.

— Анюта присмотрела доходный дом, — охотно поясняет дед, — Снимем две комнаты. В одной ты будешь жить. В другой мы. Опять же от магуча недалеко.

— Откуда недалеко?

— От магического училища.

— А мне светит еще и магическое училище?

— Сережа, не начинай, а? — сердится Анюта, — Это твой шанс хоть на какую-то карьеру. Все ведь обговорено на десять раз.

— Да я ж не отказываюсь… магуча так магуча… просто хотел уточнить. Мы дом продаем, чтобы концы с концами свести…

— Оно конечно, Сергей Николаич, с заносчивыми сынками тебе не просто будет. Но ты не забывай, знатных, но бедных родов хватает. Главное, что учат забесплатно. А ты на тех, кто деньгами сорить привык, обращай поменьше внимания.

— А вон как, забесплатно…

— И не надо считать это унижением, — дед продолжает гнуть свою линию, принимая мои реплики за капризы балованного барчука, — Твой род графский. Учеба — твоя привилегия. И говорить тут не о чем. А ты съезди, подай документы.

— Та не вопрос. Когда съездить нужно?

— А прям сейчас и поезжай, — дед радуется моей покладистости, — Сегодня последний день подачи документов. Анютка тебе компанию составит.

— Куда уж тут денешься, — вздыхает Анюта, неумело пряча радость, что меня так легко удалось уболтать, — Составлю, конечно.

Решительно поднимаюсь из-за стола, мне собраться — только подпоясаться. Анюта убегает в соседнюю комнату переодеться, заодно прихватывает папку с моими документами. Причем мне в руки эту папку давать даже не собирается. По всему видно, Сереженька был инфантилен до безобразия.

Выходим во двор под жаркие лучи августовского солнца. Природа упоительна. Сам особняк окружен обширным запущенным садом и утопает в зелени. Жаль продавать такую недвигу…

По заросшей грунтовке минуем небольшой лесок и выходим на ЖД-перрон.

— Скоро пригородный поезд, — сообщает Анюта, — Стой тут, я билеты куплю.

Пожимаю плечами, я уже и сам догадался, что Сереже самостоятельно доверяют только жо… нос подтирать. Дожидаемся состава, ведомого древним локомотивом. Из трубы валит густой дым. Етить-колотить, это ж даже не дизель… натуральный паровоз. Судя по сладковатому запаху, топится он березовыми дровами…

Ну, мое дело маленькое: делать вид, будто меня ничего не удивляет. Заходим в вагон. Свободных мест хватает, быстро находим пустую скамейку. Анюта подталкивает меня к месту у окна. Сама садится рядом так, будто закрывает собой от внешнего мира. Определенно, она видит в Сереженьке младшего брата, слабого, нуждающегося в постоянной опеке.

Да и пофигу. Хуже было бы наоборот. Когда бы от неподготовленного человека ждали немедленных решительных судьбоносных действий. А такая гиперзабота дает мне фору, возможность немного обвыкнуться в новом мире. Меня вон как эйфория накрывает. Молодое здоровое тело, целая жизнь впереди, только от одного этого голова кругом идет…

На скамейку, расположенную напротив нашей, плюхается немалая туша. По мелким поросячьим масляным глазкам и блуждающей поганой улыбке на толстых бесформенных губах сразу понимаю, хамло и быдло с комплексом неполноценности. Верзила держит в руке бутылку пива. Присматриваюсь к этикетке: Жигулевское. Эх, я бы тоже от Жигулевского не отказался.

Верзила сбивает бутылочную пробку о край скамейки. Пробка укатывается под лавку. Поднимать ее этот свинтус даже не собирается. Запрокидывает бутылку над раскрытой пастью, долго булькает, заливая в себя добрую половину. Отнимает ото рта, издает громкую отрыжку, обдавая вагон запахом перебродившего солода, и… замечает меня.

— Тю, а я ж тебя знаю, — верзила мерзотно склабится, — Выродок Кротовский. Совсем обнищал, на поезде в общем вагоне едешь…

— Что вы себе позволяете? — Анюта немедленно встает на мою защиту, — Я вызову полицию. Вы знаете, что вам будет за оскорбление графа?

— За этого ничего не будет, — верзила подло лыбится, — Всяк знает, что Кротовские в немилости и лишены привилегий. И ты, графская подстилка, тоже это знаешь…

Глава 2

Верзила продолжает изрыгать из пасти словесную грязь. А я начинаю выравнивать и углублять дыхание, подбирать незаметно тело для броска. Он здоровенный взрослый мужик, а мне тело досталось, может, и неплохое, но совершенно не тренированное. Если одним ударом не вынесу, мне кирдык. Значит, бить надо в кадык. В кадык — это верняк.

Главное, чтоб мудила не дернулся. А позиция у меня так себе. Бить из сидячего положения неудобно, плюс тянуться придется. Очень даже может дернуться, да просто башкой мотнет и уже не попаду.

И тут замечаю, что харя у него не просто от злости перекошена. Толи защемило ему что-то, толи вообще частичный паралич лицевых мышц. Он и голову все время держит повернутой правой стороной вперед. Может, плохо слышит левым ухом. Может, плохо видит левым глазом. А следом замечаю нездоровую припухлость за левой скулой. У-у, похоже у него что-то хроническое. Ну, теперь я точно знаю, куда нужно бить.

— Гляди-ка, — громко привлекаю внимание верзилы, изображаю крайнюю степень удивления и указываю в окно, — Двухголовая корова!

Верзила невольно переводит взгляд за указующим пальцем. Туповато уставляется на проносящийся мимо ландшафт. Все, теперь он повернулся так, как мне надо. Сжимаю кулак и в подскоке от души вмазываю ему в то самое уязвимое место, где нижняя челюсть крепится к черепу, где у верзилы по жизни воспаленные лимфатические узлы.

Его вырубило, будто выключателем щелкнули. А, впрочем, почему «будто»? Я и щелкнул. Туша обмякла на скамье. Бутылка выпала из безвольной лапы и покатилась по вагону, расплескивая пену. Осматриваюсь. На нас никто не смотрит. Либо никто ничего не заметил, либо делают вид, что не заметили. Ну, меня оба варианта устраивают.

— Аня… Аня… — тормошу оцепеневшую девушку, — Пойдем отсюда.

Сначала тащу ее за руку, довольно скоро она приходит в чувство. Перебираемся в последний вагон. Народу здесь совсем мало, но меня и это устраивает. Долгое время она молчит, погруженная в себя. Я ее не трогаю, пусть осмыслит произошедшее. Наконец, поднимает прекрасные задумчивые глаза, смотрит на меня долгим взглядом.

— Ты изменился.

— Да, я изменился… разве это плохо?

— Ну почему же… вовсе неплохо… неожиданно.

— С мальчишками так бывает, — подмигиваю ей, — Мальчишки всегда взрослеют внезапно.

— Ну… может ты прав, — она снова надолго замолкает.

— Ань.

— У?

— Хочу задать тебе прямой вопрос.

— Прям пугаешь меня.

— И все же. Я могу понять Матвея Филиппыча, он со мной с пеленок нянчился, еще матери моей служил. А ты красивая, умная девушка. Зачем торчишь в этом болоте? Отдаешь ведь себе отчет, что я вас с дедом на дно тащу.

— Ну нет. Это ты зря, — смотрит на меня прямо, взгляд не отводит, а это верный признак, что говорить будет откровенно, — Мы Смородинцевы! Мы в клане Кротовских второй по значимости род. И свой клан мы не бросаем.

— Да какой клан? Я один остался… нищий и бесталанный.

— Вот ты, Сереженька, привык только так и рассуждать, — а девушка-то похоже рассердилась, — Чуть не по-твоему, уже готов сдаться. А мы с дедой не сдадимся. И тебе не позволим.

Он чо. Девушка вывалила накипевшее. Суждение ее, может, и незрелое, с налетом романтизма, тем не менее вызывает уважение. В конце концов, если б не она и не ее дед, Сережа Кротовский давно бы уже в грязной подворотне ласты склеил. Такая преданность не может не вызывать уважение.

Дальше разговор у нас совершенно не задался, и остаток пути мы проехали молча. На вокзале пересели на трамвай и проехали еще четыре остановки. Анюта ожила, видать, не часто ей доводилось выбираться в столицу. Все ей любопытно. И витрины столичных ателье, и магазины, и кофейни… я, как истинный кавалер пообещал купить ей самое вкусное мороженное в Петербурге. Она рассмеялась и ткнула меня в плечо кулачком.

— Деньги где возьмешь, кавалер?