Будь готов к неожиданному

С. Громов, Л. Жуховицкий

Будь готов к неожиданному

Рассказ военного следователя

Возьми дело, Алеша

Идет снег, может быть, последний снег первой военной зимы. Начался утром и все идет, идет.

Он засыпал трупы на «ничейной земле», и эта узкая, изрытая воронками полоска степи между передним краем наших и немецких окопов сразу стала похожа на мирное деревенское поле.

Лучше любого сапера он замаскировал минные поля, колпаки дотов. Снег плотно укрыл крыши, кое-где еще сохранившиеся в разрушенном шахтерском поселке, и в который уже раз выполнил работу отсутствующих хозяек: побелил — овьюжил стены брошенных мазанок.

Снег идет... Вестовой прокуратуры стрелковой дивизии наглухо закрывает окна дощатыми щитами и зажигает лампу-молнию. Огонь ярко освещает тесноватую комнату, и сразу в ней становится тепло и по-домашнему уютно.

Военный прокурор дивизии майор юстиции Прут что-то записывает в свой блокнот, нагнувшись над обшарпанным канцелярским столом. В молодости Прут был портовым грузчиком в Одессе. Видимо, этому и обязан он своими широкими плечами и спокойным упорством человека, привыкшего носить тяжелые ящики по узкому трапу...

По роду своей работы прокурор должен обладать безотказной памятью. Он должен помнить, по чьей именно вине на передовую два дня подвозили холодные щи, должен помнить жалобу авиационного техника, по ошибке направленного в пехоту, и просьбу связиста, с матерью которого несправедливо обошлись где-то в прииртышском райцентре.

А Пруту уже под пятьдесят, память у него неважная, поэтому он и не расстается с блокнотом.

В углу, примостившись к шаткому сооружению из фанерных ящиков, играют в шахматы два капитана юстиции, два военных следователя — долговязый балагур Клименко и коренастый, молчаливый Рубакин.

— Алешка, — зовет Клименко, — иди-ка сюда, помогай слабаку.

Алешка — это я, третий военный следователь прокуратуры, лейтенант юстиции Алексей Кретов.

Подхожу к ним. Действительно, дела Рубакина плохи. Король его очумело мечется по центру доски, между рядами своих и чужих пешек. Приткнуться ему негде. Мат неизбежен.

— Теперь тебе самое время либо сдаваться, либо ладью воровать, — подзадоривает противника Клименко.

Рубакин вздыхает, покачивает головой и делает отчаянный ход — жертвует последнюю фигуру слона.

Собственно говоря, слона нет: он пропал без вести во время одного из наших бесконечных переездов, и роль его успешно исполняет патрон — боевой винтовочный патрон.

— Товарищи! Одну минуточку! — неожиданно раздается высокий скрипучий голос. — Вы можете себе представить нечто подобное?

Мы оборачиваемся. Начальник нашей канцелярии, старший лейтенант юстиции Гельтур, расположившийся в плетеном кресле у жарко натопленной печки, азартно размахивает фронтовой газетой.

Гельтур — личность в воинской части настолько необычная, что о нем стоит рассказать подробнее.

В мирное время он славился среди киевских адвокатов фантастическим крючкотворством. Уголовный кодекс он и сейчас декламирует на память, как стихи, и, честное слово, с не меньшим чувством.

Из работников нашей прокуратуры он самый старший по возрасту, но года свои от посторонних умело скрывает. Идеальный «дипломатический» пробор, чаплинские усики, пилочка для ногтей...

Из всех штатских достоинств Гельтура на фронте пригодилась лишь его педантичная аккуратность: переписка и наши архивы всегда в полном порядке...

— Вы можете представить себе нечто подобное? — повторяет Гельтур.

Убедившись по нашим лицам, что ничего подобного мы представить не можем, объясняет:

— Мальчишка, обыкновенный пехотный лейтенант, подорвал три танка!

Он читает заметку от начала до конца, то и дело бросая в нашу сторону торжествующие взгляды, словно этот лейтенант — его собственный сын. Заметка кончается словами: «Этот подвиг является достойным примером храбрости и воинского умения».

Я говорю, ни к кому не обращаясь:

— Легко сказать, «достойный пример»! Пример с него я, допустим, возьму, а где я возьму танки? К сожалению, к окнам нашей прокуратуры немецкие танки пока не подходят...

Прут отвечает, не поднимая головы от своего блокнота:

— А брать с него пример — это вовсе не значит обязательно уничтожать танки.

Сейчас он, конечно, скажет, что нужно хорошо выполнять собственные обязанности...

И Прут действительно говорит:

— Хорошо воевать — это значит прежде всего хорошо выполнять собственные обязанности. Война — это труд...

Мы спорим уже не первый и не второй раз. Я заранее знаю все, что скажет Прут. И все-таки говорю:

— Но ведь труд труду рознь. Есть труд разведчика, труд пулеметчика и есть труд кашевара или, допустим, следователя.

— Если бойцы останутся голодными, часть потеряет боеспособность. Так что труд кашевара необходим. А труд следователя...

Ты помнишь, Алеша, как два месяца назад в штабе получили почту и не досчитались одного места с секретными документами? Тогда еще оказалось, что ротозей-фельдъегерь заснул в дороге и не заметил, как целый мешок у него вывалился из кузова «пикапа». Хорошо, что Клименко так быстро во всем разобрался, пошел по следу и нашел пропажу в кювете. Ну, а если бы секретная почта попала в руки врага?

Я пожимаю плечами. Мне не хочется больше спорить. Нет, я не согласен с Прутом. Но мне жаль, что я его так задел, поставив рядом следователя и кашевара.

Выхожу на улицу. Падает, падает снег. Странно, в каких-нибудь восьми километрах от линии фронта такая тишина. Вот уже скоро месяц, как немцы не бомбят поселок, впрочем, здесь нечего больше бомбить. Груды камня, дерева, стекла, разбитые кирпичные заборы... А над всем этим, как кладбищенский памятник, — обезглавленная водонапорная башня.

...Нет, я, наверно, никогда не соглашусь с Прутом, но и объяснить ему это тоже никогда не смогу.

Я мечтал стать следователем очень давно — лет с двенадцати. Точней, с той ночи, когда прочел приключенческую повесть Рудольфа Собачникова «Свет в развалинах».

Нет, конечно, я не очень-то верил в чудесные подвиги героя повести Антона Львова. Но я верил в то, что профессия следователя — самая интересная и опасная...

Ну, что я могу объяснить Пруту?

Когда я, студент-первокурсник, говорил знакомым девчонкам, что буду следователем, они спрашивали с восторгом:

— А это очень опасно?

Сестра, провожая меня на фронт, умоляла, чтобы я все-таки берег себя. В том, что самые опасные дела будут поручаться именно мне, она, разумеется, не сомневалась.

Три месяца я на фронте, а что сделал?

Я вел дело о халатном обращении с казенным имуществом. Разоблачил интенданта, укравшего бочонок спирта. Вот и все. М-да. Маловато.

Я возвращаюсь в комнату прокуратуры.

Прут, повернув ко мне голову, спокойно говорит:

— Только что позвонили: из восемьдесят второго полка исчез боец Духаренко. Возьми дело, Алеша.

— Хорошо, Лев Ильич.

Справка с гербовой печатью

В роте, где служил Духаренко, мне рассказали следующее.

Месяца два назад в дивизию пришло пополнение: сотни полторы разнокалиберных новобранцев, одетых пока еще во все сугубо штатское, вплоть до шляп и галстуков.

Эти люди были призваны на военную службу в последнюю очередь из районов, которым угрожала оккупация. Большинству из них было лет по сорок — возраст, когда при всем желании нелегко привыкнуть к армейским порядкам.

Среди подобных новобранцев Духаренко резко выделялся.

Он был недавно освобожден по амнистии из тюрьмы, где сидел не то за кражу, не то за аферу. Потом, по его словам, попросился на фронт, и пока их маршевая рота находилась в пути, не раз поражал окружающих своей лихостью и отчаянностью.