Страница 84 из 90
— Да-а, — почесал тот в затылке, — здорово же мы обмыли рацпредложение Кима…
— Здорово, куда здоровее… Но почему вместе с Кимом не попал в вытрезвитель и ты? — спросила напрямик она. — Не то чтобы я тебе зла хотела, но все же… почему ты бросил товарища одного?
— Не помню, Светочка, ей-богу… — старался разжалобить ее Рудольф.
— Значит, ничего не помнишь? Но дать деру все-таки сообразил!
— В таких случаях не голова, а ноги соображают, куда им лучше нестись…
— Но попробуй восстановить в памяти, как было дело: если бы ты не убежал, тебя тоже забрали бы в милицию? За что именно?
Рудольф задумался, потом сказал:
— Понимаешь ли, Светик, у меня сложилось впечатление, что этот разъяренный мужик вязался не к нам обоим, а именно к Киму — будто на него зуб имел… Собственно, я потому и пустился наутек, что понял: ко мне у него никаких особых претензий… Сознаю и раскаиваюсь, что поступок малодушный, но это я теперь сознаю, а тогда не сознавал — ноги сами думали…
— Хорош гусь!
Утром она направилась в горотдел милиции.
Капитан Петухов, участвовавший в разборе дела о несовершеннолетних хулиганах, уже знал о случившемся. Причем знал он об этом со слов Пантелеймона Михайловича Кызродева.
— А вы не допускаете, что эта версия может оказаться… ну, несколько пристрастной? — спросила она.
— Видите ли, протокол составлен по всей форме. Дело доложено начальству. Есть распоряжение передать его в прокуратуру.
— И по этому делу человека могут посадить?
— Могут, — подтвердил, отведя взгляд, Петухов.
— Я бы хотела поговорить с вашим начальником, полковником… Михаилом Андреевичем. Он меня знает, мы беседовали недавно…
— Полковник только завтра вернется из служебной командировки.
— Значит, завтра… Ну, а вы сами, Григорий Николаевич, верите в то, что произошло? Точней — у вас нет никаких сомнений по поводу того, что для Кызродева столь быстро представился удобный случай расправиться с рабочим парнем, схватившим его кровного сына на ночном разбое?
— Не скрою: несколько озадачен… и сам нахожусь в ситуации довольно сложной, поскольку давал о Коткове очень лестную характеристику, когда мы готовились к общественному суду…
— И не согрешили против истины, уверяю вас.
— Любопытно было бы узнать, как относятся на заводе к случившемуся с Котковым, — сказал Петухов, в тоне его была крайняя осторожность, скорей намек, чем совет.
— Я обязательно пойду на завод. Мне очень горько, что затея с моим очерком продолжилась так неожиданно и нелепо… но тем более я теперь чувствую себя в ответе за все и за всех его героев! — твердо сказала Светлана. — Григорий Николаевич, извините, но я позволю себе еще один вопрос… а есть ли какие-нибудь причины, ну, скажем, инструкции, которые не позволяют… короче говоря я бы хотела, чтобы вы побывали на заводе вместе со мной. Это возможно?
— Да. Поскольку я сам улавливаю в случае с Котковым продолжение того дела, которым мы занимались прежде вместе с вами. Знаете, вообще, наша милицейская работа характерна тем, что почти никогда не позволяет поставить на деле последнюю точку: ведь жизнь продолжается, и судьба любого человека тоже имеет продолжение — хорошее или плохое…
— Мне очень приятно слышать то, что вы говорите, Григорий Николаевич. Знаете, я так и представляла себе вашу работу — на уровне человековедения. Нет, я не шучу, иначе и не обращалась бы в милицию… ну, тогда. И теперь тоже. — Она помолчала, нахмурив брови. — Но все ли из ваших сослуживцев так же, как вы, уважают свою профессию?
— Не знаю, за всех отвечать не берусь, — капитан, несомненно, догадался, кого имеет в виду посетительница, и намеренно ушел от прямого ответа.
Прежде всего следовало зайти к секретарю парткома механического завода, с которым Света уже была знакома.
Этот коренастый, чуть полноватый, но подвижный светловолосый человек, говорили, раньше работал в обкоме партии. На завод попросился сам. При первой встрече Светлана, пользуясь правом журналиста, задала вопрос Вилю Николаевичу: почему он это сделал? «Люблю, когда вокруг бурлит народ. Привык, наверное, еще с тех пор, когда сам работал на производстве, был комсомольским заводилой…» — ответил он, широко улыбаясь.
Сегодня предстояло задавать совсем другие вопросы, которые ни ей, ни собеседнику, ни капитану Петухову не могли доставить радости.
— Знаю, знаю… — сказал Виль Николаевич, едва посетители заикнулись о причине визита. — Мне уже звонили из милиции. Поверите ли, будто током дернуло… Чтобы Ким Котков натворил такое! Ведь мы его собирались в партию принимать… Да если уж на то пошло, мне просто дорог этот парень — я искренне любил его!
— Интересно — за что? — ухватилась Светлана за это признание.
— За что?.. Да хотя бы за то, что человек он окрыленный. Не зарывается носом в землю, в мелочные интересы и заботы, как некоторые, а тянется вверх, к свету! Ну, как бы получше вам объяснить… Он всем своим складом человек ясный, солнечный! Сердце его жаждет настоящей жизни — деятельной, страстной. Еще с комсомола верю в таких… К тому же — и руки у него золотые, — Виль Николаевич не скрывал волнения. — Или возьмите недавние события: разве человек, живущий, как крот, решился бы, не задумываясь, броситься на защиту девушки от целой оравы хулиганья — вас защищать, Светлана Николаевна? И парнишку вон этого, Юра, взял в свою бригаду, чтобы уберечь его от дурной компании. Мастер сперва и близко подпускать не хотел Юркина — мне, мол, план выполнять надо, а не шпану нянчить. Так они — Ким и Геннадий Игнатов — ко мне пришли: «Это дело государственной важности — такого паренька поставить на ноги…»
— Я не знала, что пришлось обращаться к вам по этому поводу, — удивилась Света.
— В том-то и дело, что пришлось! Работает теперь парнишка.
— Виль Николаевич, — подал голос молчавший пока Петухов, — если бы вы были народным судьей и вам, предположим, выпал долг принимать решение по делу Коткова, — каков был бы этот приговор?
— Приговор? — парторг задумался. — Я бы сбегал в ближний лесок, срезал там гибкую смородиновую хворостину — да и жучил бы его, дурака, пока та хворостина не измочалилась… Вот бы каков был мой приговор!
— М-да… но я что-то не припомню подобного казуса в нашей судебной практике, — усмехнулся капитан.
В цехе, где работал Ким, Света бывала и раньше. И когда попала сюда впервые, испугалась даже, словно очутилась вдруг в чреве гигантского мотора, полного скрежета и гула, — и сама себе показалась совсем маленькой и беспомощной.
Это было огромное помещение, где царил металл. Он холодно сверкал гладкими щеками поршней и крутыми изломами коленчатых валов; он плелся кружевом распределительных систем, нависал тяжестью блоков и кранов; он издавал звон и даже пел, перемещаясь со станка на станок, из одних рук в другие, покуда не оборачивался наконец мощным тракторным двигателем…
С одним из людей, владеющих этим металлом, неожиданно скрестились ее пути. И вот забота об этом человеке вновь привела ее сюда, в цех…
Вместе с капитаном Петуховым они подошли к пожилому слесарю, назвавшемуся коротко Петровичем — меня, мол, все так зовут. Спросили, что думает о Киме.
— Котков?! — вскипел он, не дождавшись даже конца вопроса. — Да вы хоть знаете, что он натворил? Позор! Гнать надо таких, гнать в шею… Когда меня самого разбирали в цехе за прогул, он из себя праведника корчил — принципиальный больно! В чужом глазу, как говорится, соринку видит, а в своем…
Заслышав эту речь, подошла девушка, сама представилась: Роза Ладанова, комсорг.
— А сильно тебя, Петрович, проняла критика! На дольше бы хватило… — сказала она. — А что касается Кима Коткова… когда я думаю о нем, мне вспоминается диспут в заводском клубе на тему «Герой нашего времени», проводили мы зимой, а комсомольцы до сих пор обсуждают и спорят об этом. Доклад поручили Киму — ждали, ну вот, как обычно, перепишет страничку оттуда, страничку отсюда… а он — всё будто из самого сердца! Сразу видно стало, что человек и сам задумывается — каким нужно быть. Кто вправе нынче считаться героем своего времени? И не то что он себя выставлял в такие герои, предлагал свою кандидатуру — нет, за такое бахвальство у нас бы на смех подняли, заклевали шуточками… А тут слушали, замерев: потому что поняли — он всерьез думает над этим, мыслит… Правильный парень. В обиду его не дадим.