Страница 78 из 90
Бабушка заглянула в кабинет, приглашая к столу.
— А и впрямь, — сказал хозяин, — пойдем-ка выпьем чайку.
— Спасибо, Николай Васильевич. Но, может быть, лучше дождаться Светы?
— Ох, да, я совсем забыл тебе сказать — ну вот, и за меня склероз принялся! Она ведь сегодня в командировку уехала. В лесопункт, дня на три, ей поручили написать заметку о культурном обслуживании молодых механизаторов… Так что придется чаевничать без нее.
— Все-таки нелегкая работа у журналиста — нынче сюда, завтра туда, успевает только вертеться… — покачал головой Ким. — Легко ли для девушки?
— Тяжело, конечно, хотя и интересно, — откликнулся Николай Васильевич. — Уедет вот так, внезапно, куда-нибудь, а я тут извожусь думами — не случилось бы чего… она ведь у нас дотошная, в самые непролазные места суется: то в леса, то в тундру… — Он отхлебнул глоток из большой чайной кружки, сощурился, вспоминая: — Она и в детстве-то бойка была, как мальчишка. Да и водилась все больше с пацанами: наверное, сказалось отцовское воспитание. А вернется из командировки — ночь напролет будет сидеть и писать. Со стороны глянешь: на лице то радость, то злость, а то и боль… Иногда хочется подойти, сказать: зачем, дескать, себя мучишь? Но не смею говорить так, потому что догадываюсь: может, для нее эти минуты и часы — самые счастливые!.. Она еще в школе мечтала стать журналисткой. Теперь ведь рано задумываются над профессией — хотя и не все, некоторые, знаешь, до самой пенсии не находят дела по душе… Но, вообще, мне нравится нынешняя молодежь: многое знают, ищут не видимости, а сути, избегают громких слов, а хотят настоящего дела… И, наверное, удивляются, когда замечают несложившиеся судьбы старших: что, мол, помешало осуществить мечту жизни? Вот погодите, я вырасту…
— А вырастем, становимся взрослыми, — подхватил Ким, — и те же проблемы, по новому кругу…
— Да, бывает, что самые светлые помыслы с возрастом развеиваются по ветру, — вздохнул Николай Васильевич.
— Но о Свете этого не скажешь, — уверенно заключил Ким.
— Не знаю, что ей предстоит — жизнь еще впереди… Я старался достойно воспитать свою дочь. Растил, учил. Да не знаю — все ли сумел, как надо… Конечно, если бы ее мать была жива, она бы сумела больше для нее сделать. И лучше. Да вот — мало ей было отпущено дней на этой земле…
— Николай Васильевич, а вы так и не захотели снова жениться?
Он ответил не сразу, будто бы что-то проверял в самых потаенных уголках души.
— Нет. Было время, чего уж скрывать, даже совсем собрался. И женщина вроде хорошей показалась… но однажды подумал: ведь если у Светланы с мачехой отношения не заладятся, то уж и ко мне с ее стороны полного доверия никогда не будет — найду вторую жену, а потеряю единственную дочь… и на том, как говорится, закрыл вопрос.
Николай Васильевич кашлянул, обветренное его лицо вдруг смягчилось лукавой улыбкой:
— Впрочем… Может, мне теперь жениться? А что? Светлана выросла, выучилась, скоро своей семьей придет пора обзаводиться, и не до меня ей будет… Верно, Ким? Самое время мне опять женихаться!
Эля написала что-то на тетрадном листке, придвинула соседу по парте: «Ким, давай на переменке удерем с уроков. Все равно ничего не лезет в голову. Хочется побыть вдвоем. Сегодня вечером у нас никого дома нет. Ладно?»
Ким вспыхнул помимо своей воли. Глаза девушки, обращенные к нему, были гораздо красноречивей слов в записке. Заколебался на мгновение, чувствуя, что идти и хочется, и нет — какая-то сила удерживала, старалась образумить. Но как скажешь об этом Эле?
Он кивнул в ответ.
Поехали на автобусе. Эля заявила, что незачем тратить драгоценное время на пешие прогулки. А Ким всю дорогу терзался сомнениями, понимая, однако, что сомневаться поздно.
Эля жила в двухэтажном доме той самой окраины города, откуда не раз доводилось ему возвращаться домой в ночь-полночь, а одно такое возвращение оставило на его темени зажившую, но еще прощупываемую отметину.
Эля втолкнула его в комнату:
— Располагайся, включи пока телевизор, а я мигом…
Ким опустился в кресло. В этой комнате все ему было знакомо: голубые обои на стенах, шторы на окне, поверх капроновой воздушной кисеи разрисованные диковинными кувшинами, торшер о трех рожках и едва уловимый запах «Лесного ландыша» — Эля всем духам предпочитала эти.
По-прежнему со стены, с увеличенной фотографии в овальной рамке, улыбалась девушка: короткая летящая стрижка, пухлые отворенные губы, светлые и ласковые глаза.
А вот явился и оригинал — Эля успела переодеться, открытое платье пестрит бубновыми ромбиками и не скрывает ладных ножек девушки.
Все по-прежнему… Только вот в нем самом, в Киме, обнаружились какие-то перемены. Раньше, когда он оказывался в этой комнате наедине с Элей, радость распирала его подобно весенним бурным и нетерпеливым потокам… Неужто половодье совсем сошло с этой заверти?
— Давай немножко выпьем, — предложила Эля.
— Ну, разве что немножко.
Оставалось надеяться, что вино подстегнет настроение и сердце, сметет прочь то отчуждение, которое лишь сейчас он обнаружил в себе, в давно налаженных отношениях с этой девушкой. И опять-таки ему хотелось этого — он ощущал со всей силой, — но что-то удерживало, вразумляло, расхолаживало.
Эля поставила на журнальный столик пузатую бутылку коньяка.
— Ого! Армянский… — усмехнулся, разглядев наклейку, Ким. — Крепкое зелье.
— Припасла еще к Восьмому марта… ведь ждала тебя, а получила всего-то открытку: «Поздравляю… желаю…» — Она бросила на Кима пытливый взгляд, от которого он еще более смешался и ответил по возможности непринужденней:
— Ну, что ж, где винцо — там и праздник. — Вышиб пробку, разлил в рюмки. — Прими еще раз мои запоздалые, но искренние поздравления!
— Спасибо, — ответила Эля, опустив ресницы. — Ким, а ведь ты… ты изменился очень ко мне. Думаешь, не вижу?.. С тобой творится что-то, хотя и не пойму что. Холодом от тебя так и веет… Неужели я тебе надоела?
— Ну, скажешь тоже! Ты самая милая и самая славная девушка на свете. Я пью за тебя, за твое здоровье! Только, гляжу, сама-то ты и не пригубила…
— Ничего, ты на меня не равняйся. Пей, наливай еще. Ты ведь мужчина, а я…
Было совершенно ясно, что сейчас один поцелуй избавил бы их обоих от долгих разговоров и тягостных объяснений, но вот с поцелуем-то Ким и не спешил. Предпочитал вести все тот же шутливый разговор, но и он иссяк — водворилось неловкое и тягостное молчание.
Наконец Эля прервала его:
— Ким, скажи прямо… ты о ней думаешь?
Спросила едва слышно — настолько невыносимо было для нее произнести эти слова, но и не высказать их уже не могла.
— О ком это ты?
— О той, из редакции…
Ким смешался, набрался было духу снова отшутиться, однако ответил серьезно, не подымая глаз:
— Не знаю, Элечка… Я сам не понимаю, что со мной происходит.
Эля, хотя, наверное, уже и подготовила себя к любому ответу, не смогла сдержать накопившихся чувств:
— Дурак!.. Как говорили в старину: с суконным рылом — в калашный ряд… Разве ты не видел, какой у нее жених? Сам из себя красавец, даже по телевизору его показывают, к тому же говорит как складно… А от тебя железом да смазкой несет за полверсты! Как же, очень ты нужен этой фифе, разве что описать твои трудовые подвиги — и то лишь чтоб отблагодарить за чудесное свое спасение от этих шакалов… Дурак ты и дурак!
— Может, ты и права, Эля, — сумел сдержаться Ким. — Но я ничего не могу поделать с собой.
— Нашел тоже красавицу, цаплю длинноногую! А глазищи на лице, как у совы!.. — Теперь она кричала зло и нервно, мечась по комнате, не отдавая себе отчета, что делает самую непоправимую глупость: бранит соперницу.
— Успокойся, — попросил Ким уныло, уже понимая, что ее не уймешь ничем.
— Не успокоюсь! Я ведь не из-за себя, а из-за тебя воюю… — Она подбежала, горячими руками запрокинула его голову. — Все равно у тебя с ней ничего не получится! Зря только изведешь себя, а после будешь каяться…