Страница 2 из 90
Продираясь в густом ельнике, опять вспугнули рябчика. Дед, чуть присев, зорко проследил за его полетом, прислушался. Через некоторое время беспорядочное хлопанье крыльев донеслось уже издалека.
— Найдешь ли его, идя на звук? — спросил Ваню.
— Как это — на звук?
— А вот на шум крыльев? Где пошумел, там и сел.
Паренек глянул на густой, в перемежку с редкими соснами, еловый лес и повел головой: как, мол, можно найти?
— Дай-ко ружье, — попросил дед и двинулся, мягко ступая в самодельных котах на тонкой подошве, — ни один сучок не треснул под его ногой.
Вскоре раздался выстрел.
Ваня бросился туда, смотрит: дедушка держит в руке рябчика.
— Как же ты углядел его в этакой чаще? — поразился мальчик.
— Признаться, с трудом, — ответил дед со вздохом. — Минула моя пора; глаза того не видят и уши того не слышат, что в молодости. Вот раньше брали мы рябчиков-то: пар триста за осень, бывало, настреляешь, язви тя в корень! Где ни опустится, — на него прямиком и выйдешь. Даже по писку определишь, на каком дереве сидит.
— Неужто?
— А как же. Ты вон сочинения свои в школе на пятерки пишешь. А для нашего брата лесной промысел — все одно что писать-читать.
— Дедуня, а куда же такую уйму рябчиков-то девали? — расспрашивал Ваня, шагая к лодке.
— Купец забирал, увозил в Питер. Царь-то, говорят, рябчиково мясо любил пожевать — по вкусу оно ему было, слаще сахару. Да еще в Париж отправляли, буржуям в усладу… Слыхивал я: до пятисот тысяч пар ловили тогда каждый год в наших краях.
— Пятьсот тысяч да умножить на два — миллион! — поразился Ваня. — Сильны они были жрать, буржуи-то…
Сюдай, сидевший на привязи в лодке, смотрел на них сердито, будто давая понять: ишь, сами промышляете, а мне запрет?..
— Не серчай, старина, — ласково огладив, успокоил его дед: — Много еще впереди тебе будет работы. А рябчиков ты ведь и сам не жалуешь, распугаешь только…
Они поднимались по Черемне-реке.
Взбудораженный охотой Ваня чувствовал в себе прилив мужества и даже ощущал себя повзрослевшим. Ведь вон как — с руки, почти не целясь — уложил он рябчика. Пусть кто-нибудь из мальчишек, его сверстников, попробует эдак… Вечером этих рябчиков они сварят. И смородины вон запасли. Славный пир будет.
Стрекозы носились над водой и вдруг зависали над дедушкиной непокрытой головой, будто норовя состричь своими прозрачными крылышками остатки его седых волос. На неубранных лугах, надрываясь, что-то свое тарантели кузнечики, может, возносили благодарения людям за то, что прекратили они косьбу, перестали тревожить, а на вольной волюшке — благодать.
Красноголовый, черно-белый работяга-дятел долбил почти оголившуюся огромную кондовую сосну, добывая себе пропитание — такому, поди, оно нелегко достается. С тиходола, словно по команде, вспорхнул с шумом выводок чирков — быстрые птицы блеснули многоцветьем на вечернем солнце и мгновенно исчезли за лесом.
— Матушка-утица обучает своих утят перед дальней дорогой, — объяснил дедушка.
— А весной они обратно прилетят на Черемну, ведь правда, дедушка?
— В том-то и дело, Ванюша, что прилетят обязательно. Отзимуют где-то в теплых краях, может, в самых райских кущах, и возвратятся.
— А как дорогу находят?
— Милее места, где родился да вырос, ничего в мире нету — оттого и находят, — с ласковой серьезностью ответил старик, продолжая грести.
А высоко-высоко, у самого облака, похожего на ком чистейшей пены, летал круглохвостый сарыч: распластав огромные крылья, он парит, кружит, — ему вот нет надобности грести, плывет в вышине и тенькает, не переставая.
— Подавись своей тенькой! — кричит сарычу сидящий за рулем Ваня.
Ему-то известно, что если, к примеру, отправляешься по ягоды, и вдруг вот так затенькает сарыч — то наберушка твоя никогда не наполнится. Добро, что у них нынче все уже есть, полное лукошко. Ну, так тем более — незачем тенькать!
Когда вечернее солнце стало клониться к зубчатой кромке леса, путники подплыли к открывшейся на берегу поляне.
— Заночуем здесь, — сказал дедушка и направил нос лодки на белеющую под обрывом песчаную отмель.
Ваня выбрался на берег, потянулся, расправил уставшие руки-ноги, осмотрелся.
Чуть выше по течению река приметно бурлила, будто падала с уступа.
— Тут прежде мельница стояла, — сказал дед, уловив вопрос в глазах Вани. — Вон, и бревна мельничной плотины еще целы…
По разбухшим, осклизло заросшим тиной, бревенчатым плахам говорливо скатывалась прозрачная вода.
— Гляди, и жернов сохранился! — пройдя немного вперед, воскликнул мальчик.
Да, в густой траве на берегу тяжело возлежал большой каменный жернов в ржавом железном ободе с квадратной дырой посередке.
Дед отцепил Сюдая от поводка, приблизился к Ване.
— Таких жерновов на мельнице было четыре. Мно-ого муки перемолото ими… — Он легонько поддал жернов носком сапога, вздохнул. — Но об этом мы с тобой иной раз потолкуем. Про эту мельницу есть чего рассказать. Тут ведь не только зерно перемалывалось… Бывало, что и жизни людские…
— Жизни? — Ваня растерянно поднял ясные синие глаза на деда.
— Да, брат, именно… жизни.
— Как так?
— Все бы тебе знать, любопытному, — улыбнулся старик. — Ладно, об этом — попозже, когда спать ляжем. А сейчас давай ужин готовить. Костерок разведем здесь, у воды. А для ночевки наверх переберемся, там избушка стоять должна…
Дед с внуком ощипали лысоватых, еще молодых, рябчиков, опалили их над огнем. Ваня, силясь запомнить, следил, как дед потрошит птицу. Острющим ножом, лезвие которого уже наполовину источилось от долгой службы, дед отхватил когти и клювы, вытащил из глоток зобы. Передавая их мальчику, сказал: загляни, чем рябчик питается. В зобах оказалась сосновая хвоя, жеваная брусника, мелкая галька.
— И с эдакой ерунды получается такое вкусное мясо! — удивился Ваня, которого дед уже и прежде потчевал рябчиковым супом.
— Как видишь, — ухмыльнулся тот. — И возиться с ними не надо: цыпа — цыпа… Ежели лес не разоришь, рябчик сам по себе расплодится да вырастет… а вот эту печеночку мы тоже в котелок положим, только сперва срежем зеленый волдырь, в нем желчь, коли не выбросишь, сильно суп загорчит… Вот этот красный комочек — сердце. Гляди, какусенькое всего — а в нем вся рябчикова скорость. И его в котелок отправим… А это — желудок, его тоже еще потрошить надобно: гляди, вжикнешь острием — мясная прослойка, ее возьмем, а саму утробу, полную камешков, выбросим… Запомни: такая же требуха и у других птиц — что у глухаря, что у утки… — Потроша рябчиков, дед не забывал подкидывать угощенье Сюдаю, тот с удовольствием съедал его и облизывался.
Потом старик занялся костром, а Ваня спустился к реке. Засучив штанины, босыми ногами зашел в воду до колен, чтобы зачерпнуть в котелок воды почище, а шлепая обратно, задержал взгляд на полоске прибрежного песка, крикнул:
— Дедуня, смотри, какой красивый плат расстелен!
Дедушка отвлекся от занявшегося огня, глядит — и впрямь будто кто-то забыл на песке платок. Светло-зеленый полушалок, сотканный из несметных крохотных лепестков…
Ваня хотел было ступить на этот живой платок, осушить ноги, но ему вдруг стало жалко сминать красоту — и он прошел стороной.
А дедушка сказал:
— В природе, Ванюша, в ее лесах-водах, все прекрасно. Умей лишь приметить.
На воткнутые в дерн рогатки повесили котелок, а рядом закопченный чайник. Дед взял топор, направился вверх по тропе.
— Побудь здесь, Ванюша, а я протоплю печку в избушке, чтобы спать нам не в сырости.
Сюдай побежал за дедом.
Куховарит внук, огонь поправляет, чтобы жар, сплотясь, бил прямо в днище. Вскоре в котелке забулькало, поднялась сероватая пена, повалил дразнящий, вкусный дух. Ваня сноровисто очистил несколько молодых тугих картофелин, накрошил в суп, бросил и лаврового листа — зачерпнул ложкой, попробовал, достаточно ли соли, потом убрал котелок с пышущего жара. Тут и чайник затарахтел железной крышкой, вскипел. Ваня заварил, не поскупись, щепотью.