Страница 4 из 5
– Да здравствует мыло душистое…
Наташа проснулась от громкого стука в дверь и оттого, что через две секунды в коммуналку ввалились друзья завхоза с проститутками. И маленькая выпускница актерского факультета с топором под подушкой быстро перевоплотилась в молчаливую зрительницу театра теней. А пьеса разыгрывалась «Оргия». Со всеми возможными причудами и очень странным концом, когда девчонки вдруг признались, что ходят отмечаться в местный вендиспансер. Кто потянул их за язык, мама до сих пор не представляет. Быть может, те самые мужики-банщики? Ну и, естественно, началось действие совсем другого жанра. Теперь завхоз сотоварищи казнили уже проституток. И, кажется, одними лишь побоями ограничиваться не планировали.
Маленькая мама металась за стеной. На чаше весов оказались никчёмные и уже понятно, что короткие жизни двух шалашовок и её, домашней девочки, личная безопасность… Мы с сёстрами, конечно, знаем, что в этой схватке жизни маму не прибили, не пристукнули (иначе как бы она сидела сейчас с нами, такая весёлая и цветущая?), но, как три придури, сидим и плачем, и молимся: вот только бы Наташа не вмешалась, не кинулась на помощь. Взяла бы лучше, побежала бы прочь вообще из этого вонючего города. Ей же ещё жить и жить. И нас рожать. Ну, давай, беги, пожалуйста-пожалуйста…
– А ну-ка быстро отошли… Убрали, я кому сказала, руки!.. – орала со всей мочи маленькая мама с огромным топором в руках…
А дальше вы, наверное, уже поняли, на что она способна…
Но ситуация опять переворачивается с ног на голову. Мужикам вдруг срочнейшим образом требуется незамедлительный товарищеский суд над проститутками. А на роль судьи назначается… Наташа.
– Не, ну вот ты скажи, скажи, ну чё они, эт самое?.. Я им эт самое… А они мне эт самое…
Конечно, мама безбожно подсуживает девкам. Как и всю жизнь впоследствии. На женской стороне.
Мы будем долго ещё сидеть.
В один очень точный момент зайдёт тетка Мотя по маминой линии. В полинялой косынке завязками назад и задрипанном халате. Наша миллионерша – связующее звено с купеческой корневой системой, ввиду которой со всем раздолбайством и богемными замашками никогда не умрём с голоду. Сядет тяжело, почти обрушится на стул. Хряпнет перед собой по столу массивным телефонным аппаратом и, вздыхая, закрутит тугой диск. На том конце провода наша баба Надя, родная сестра Матрёны Андреевны.
– На-а-а-а-адь, ты не спишь? Не? Так я тоже. Надь, не могу никак уснуть. Я всё про ту шапку, которую тебе утром продала. На-а-а-адь, я не продешевила, а?
Я тут же вспомню, как в моём детстве мы с ней стояли на крыльце и тётя Мотя учила меня доминировать над мужским полом. А именно – подбоченясь, притопнув ногой и тыча пальцем в сторону собачьего вольера, во всё свое зычное горло орать: «Ша-а-а-а-арик, в будку!!!» её мужу – многострадальному дяде Ване. Как оказалось, на такую тотальную дерзость (о, это слабоумие и отвага!) способны немногие. Поэтому тётка полюбила меня с первого совместного экшна и навсегда. Зинку же разглядела в другом ракурсе. Когда та, для удобства перевязав между ног ситцевое платье, осваивала братов двухколёсный велосипед и в сердцах сокрушалась, что отбила яйца. Ну что за девка, огонь, Матрёшкина радость!
А вот Таню она и в глаза не успела увидеть. А зря. Та одна из семьи вышла знатной артисткой. Да такой, что в свои 25 сыграла все роли мыслимых и немыслимых 40-летних стерв, шлюх и злодеек. Эх, наша сложнохарактерная бабуля бы рукоплескала из первого ряда. Но нет. Умерла. Легко. Ночью, от оторвавшегося тромба. Говорят, такую смерть заслужить надо. Или вымолить. Что странно при Мотином противоречивом характере и его широком общественном порицании (за уклонение от бесплатной копки государственной картошки, морковки и свёклы тётка даже имела за спиной отсидку в тюрьме, вот так-то). При всём этом она слепо, по-детски верила в Бога. Боялась его, молилась самозабвенно на засаленную тёмную иконку Николая Чудотворца. То жаловалась, то что-то клянчила, вела бесконечный договорняк, пытаясь обдурить или выторговать что-то. Он оказался благосклонен. Воздал сполна.
Мы погрустим. Потом, конечно, позовём отца. Сначала попытаемся уговорить его порисовать. И больше ничего. Умерших все стараются хвалить либо помалкивать. А из хорошего у нас безупречное масло в шизофренически ярких тонах. Рисуй, хороший наш, пожалуйста. Мы будем вспоминать только картины. Во всяком случае, изо всех сил постараемся только их. Но он, как назло, начнёт курить одну за одной вонючий беломорканал (откуда он ещё берется, когда все вокруг на айкосе и стиках). Потом забормочет в алкоголическом дурмане по ролям:
– Ты кто, мужик?
– Я кто? Я – хозяин?
– Ты к кому пришёл? К жене моей?
– Я так и думал. Мужик-мужик…
– А мне казалось, что она хорошая…
– На-та-ша!!! Тварь и проститутка.
– Вот не хотел же я тебя убивать.
– А придётся.
В этом моменте больно. Но мы любим боль посмаковать. Она, как разбудораженный бабайка, пугает откуда-то из ночной сказки, которой уже давно нет. И это и холодит душу, и греет сердце одновременно. Весь ужас позади. Но так не хватает его. Этого прошлого.
А настоящее – оно в сегодняшних историях. У Зинки на работе в скорой сегодня был первый странный вызов. Мама позвонила – дочке плохо, обморок, скорее, сюда. Приехали, а девочка повесилась на поводке собаки. Раз-два и нет. Кинулись выяснять, что-то про расставание с мальчиком. Поверили. Ох уж эти мужики. И дети. Как дети. С детства девчонки страдают от них… Удобная версия ложится на историю. Но разлетается на куски, когда приходит предсмертная записка: «Я прошу не винить… я к этому три года шла…»
Другой звонок за тот же день. Зинка ржёт. Циничная от природы. И ещё и привыкла. Так вот – вызывают на боль в сердце. Едут. С валокордином и другими примочками. А там нож на пять сантиметров уже внутри. Мы, как эксперты по женским несчастьям, координационный совет вокруг абьюза, фокус-группа гендерного пиздеца, приступаем к выяснению причины.
Во-первых, бабы если и идут на преступления, то только из-за мужиков. Из ревности. Из сильной ревности. Или ввиду экономического преступления, но тоже за ради очень большой любви. Ну или ревности.
Короче, возможно, нож и был ей всажен в грудь другой бабёнкой. Из-за какого-то плешивого козла. Всё очень жизнеспособно. Но в этом случае вся картотека данных по обидчице давно б лежала на столе полиции. Как минимум, в трёх-четырёх томах. А тут…
Всё будто она пыталась спрятать случившееся. Ну или вынуть нож. Сама. Сберечь от суда и следствия любимого абьюзера. Хотя, что уж там, убийцу.
Убийцы тихо прошуршат по кухне в тёмных грязных капюшонах. Трусливо оглядываясь, всхлипывая и утирая слёзы на гноящихся глазах. А как вы думали? Что ж это, просто – уничтожить этот вечно клокочущий, сплошь из гормонов и противоречий, весь из грудей и губ, такой простой и сложный организм. Женщину.
А вот и она, добро пожаловать. Наша лучезарная прапрабабушка Вера. Загадочная крестьянка, на которой, очертя голову и разругавшись со всей своей семьёй, когда-то так неосторожно женился дед Андрей. Дарил ей серьги, изумрудные колье. Вплоть до тех пор, пока не был раскулачен советской властью. А после всю свою жизнь на каждом празднике предусмотрительно подкладывал себе под зад подол её цветастого платья. Чтоб не убежала.
Только войдёт и заискрит. Зашуткует. И тут же сама, запрокинув голову, будет долго и протяжно хохотать над своей же шуткой. А потом попросит Таню с Наташей в унисон прочесть стихи:
У нас тихо. Девочки всегда читают до слёз. Тихих, безмолвных. Зато на улице вдруг разражается буря. Во двор с разницей в секунды врываются скорая с полицией с мигалками. Из последней машины вываливаются сразу несколько сотрудников и налетают на парней, воркующих над девчонкой с костылём. Кладут их «мордой об пол», что-то кричат. Те недоуменно смотрят в наши окна: дескать, за что? А мы ж уже не можем доказать, что это вовсе не мы. Что мы тут винишко пьём, стихи читаем, с галлюцинациями общаемся. Ведь никого ж не трогаем, а только вихрь суровой женской энергии, накрывая своей плотной воронкой нашу маленькую кухню и защищая её от всех невзгод и бед, неаккуратно цепляет и тех, кто под окном. Мы – ни при чём. Поэтому стыдливо закрываем шторку и ржём. Какой позор!