Страница 2 из 5
– Я тебя вышвырну сейчас…
– Мне надо плесень посмотреть, откуда ко мне идёт. Чёрная. Страшная. Дай, гляну – в ванной, в кухне потолок…
– У тебя ровно три минуты.
– Нет. Нету. И здесь нету. Ну, я пойду, не злись…
– А ты всякую херню не думай… я гадаю тем, кому это нужно больше, чем мне. И Богу, видимо, тоже.
Когда одна дверь закрывается, другая обязательно откроется. У соседа дяди Васи, например…
– А я тебе весь день звонил, звонил. Ты почему трубку не берёшь?..
– Да так… телефон… забыла…
– А у меня вот дела… Вчера спать лёг… ночью попить пошёл. Смотрю, в раковине тряпка лежит. Ну, не моя. Не было такой. Хоть убей. Я её – хвать. А она – лететь. Представляешь?
– Что, дядь Вась, поехал?
– Да причём здесь это? Мышь! Летучая мышь!!! И ведь как залезла, непонятно, в форточке вот такусенькая щёлочка…
– А это тебе, дядь Вась, теть Люда знак подаёт, чтоб не бухал…
– Знак… вот тебе и знак. Она уже перед смертью ванну своими руками отделала. И вот как-то мимо иду и – бац, плитка ка-а-а-а-ак отлетит со стены об пол. И в крошку…
– Да ладно, покажи?
– Не веришь? Пойдём-пойдём…
– Дядь Вась, а ты не пытался с ней поговорить? Понять, почему она ушла. Тебя одного тут бросила…
– Вот, вот, смотри, я специально убирать не стал, зна-а-а-а-ал, так и зна-а-а-а-ал, что не поверишь. Вот! На! Смотри!!! Что? Съела? А?..
Ну вот, худо-бедно, а дело сделано. Надо бежать, сдавать работу – к речке. Пришла – а та молчит. И даже не цокает. Мама Егорки в крик: я же всё сделала, я же выполнила, а ты… ты меня обманула. Плачет, кричит, камни в речку швыряет. Но тишина. Делать нечего. Нужно возвращаться домой, хоть и ни с чем.
Путь был долгим, как последний. Шла она, шла, в окна заглядывала. В одном муж с женой дерутся, доказывают, кто в доме главный. В другом за столом мирно сидят. Ни слова лишнего, ни мускулом не шевельнут – деньги делят. А вот тут две подружки вино стаканами хлещут. Одна с мужем другой бляданула, а тот и ей изменил. Горе сблизило. Пришлось мириться. Пла-а-а-ачут, на брудершафт пьют, целу-у-у-ются. В общем, много всего видела. Бардак сплошной – всё ясно. И только один вопрос – где у них у всех дети? Спят? Или балуются? Интересно, что там Сёмка Деньгин? Уснул? Или ворочается? Каринка Тиханович стопроцентно не спит. Вон, веками поддёргивает. Дуну-ка в лицо, вдруг притворяется…
Идёт себе, бредет по Северному, в окна заглядывает. Нога волочится. Видать, на речке повредила. И вдруг уже возле дома знакомое цоканье. Берёза…
– Давай сразу к делу.
– Дома… вилки… надо спрятать.
– Считай, сделано.
Рассвет забрезжил. Дело пошло к утру, когда соседка Оля кинулась к дядь Васе, чтобы тот скорую вызвал. У самой деньги на телефоне кончились. А Юлька допилась до чёртиков, принесла посуду на хранение. Грязная, истрёпанная, в какой-то бесцветной бандане на голове. Ждать больше нельзя. Надо действовать. Всё-таки не чужие люди…
Но мама Егорки уже действует. Как только поняла, что и берёза её тоже кинула, налила стакан уксуса. Шансов, что встретится там с ним, практически нет. За спиной два аборта и выборная кампания. На рай претендовать бессмысленно. Но хотя бы короткий разговор – последний – она заслужила.
– Здравствуй, сын. Как ты вырос.
– Это уже почти не я. Мне пора, только тебя жду… вот, в машинки играю.
– Мне с тобой?
– Нет. У нас пять минут.
– Почему ты ушёл?
– Я приходил ненадолго. Так бывает. Это сложно. Давно… Жил-был мальчик, которого не любили. Недолго, лет до трёх. А потом забрали в другую семью. Он вырос и изобрёл то ли электричество, то ли лекарство. А когда умер, ему разрешили вернуться. Чтобы прожить и ту, мрачную часть жизни в счастье.
– Но… разве… я сделала тебя счастливым?
– Я взял всё, что нужно.
– А что мне?
– У тебя будет ещё сын. И ты будешь любить его каждый день. И ночь.
Проснулась мама Егорки в больнице, вся в трубках. Несчастная и счастливая одновременно, что значит – живая. Неясно, как сложилась потом её судьба и был ли у неё новый сын. Но страшных сказок на ночь она больше никогда не рассказывала. Это факт.
2. УкРАНА
На первый взгляд можно было подумать, что Олег сжал кулаки, но нет. Он как бы схватил накрепко четырьмя пальцами руки пятый, большой и начал усердно выпрямлять на нём косточку посерёдке. Пытаясь, как в детстве, когда нужно было промолчать на ковре у директора или не врезать прямо в рыло однокласснику, ведь учитель уже поймал обоих, сосредоточиться на руках. Вот и сейчас. Зависнуть где-то внутри себя, чтобы не смотреть на сидящих перед ним старшеклассников.
В лицей его пригласили как участника СВО. Вот только на хрена? Один клюёт носом в свой проклятый смартфон, другая разглядывает ногти. Третий смотрит мимо. Ни одного прямого, обнажённого взгляда, ни одного электрического, короткого, но прошибающего сразу слова, к которым он так привык ТАМ. На передке. Нет.
И слова педагога в ответ на такое простое предложение – а давайте пойдём помогать родственникам мобилизованных, особенно погибших. Снег чистить, уголь кидать, всё такое. «Не-е-е-ет. Мы не можем использовать труд несовершеннолетних».
Почему? Почему, когда ТАМ мясо, грохот, боль, огонь, когда там разрывает на куски детей, здесь все пытаются жить обычной жизнью?! Как будто ничего не происходит. Почему им всё равно? Какие ногти? Какой смартфон? Блин…
Откуда-то с улицы опять слышится приглушённый плач. Вначале после госпиталя он подрывался. Бежал. Выяснял. Искал. Но когда жена начала молча плакать и думать, что он поехал, решил придержать коней. Понаблюдал за мирными, ничего подобного у них нет. Списался ВКонтакте со своими, понял, что это и дома слышат только пацаны. Что это ОНА ИХ ЗОВЁТ обратно. Ей холодно, одиноко, бо-о-о-ольно. И, голос, как обычно, девчачий.
Впервые Олег встретил её в Каховке. На сухпайке долго не просидишь, решили с пацанами посмотреть в магазине чего-нибудь свеженького, на супчик. Навстречу девчонка с мамой за ручку. Весёлая. Видит военных и машет, довольная. Таких вообще было много, на станциях в деревнях приветствуют военные поезда. А бабушки крестят.
И вдруг – Хаймерс. Прицельно. По маме. На куски. А девочка, в общем, целая. Но рука отдельно, и мама её держит. Крепко.
Тогда Олег решил для себя, внутренне, что по ту сторону нелюди. И теперь они его цель. Девочку, уже без сознания, перетянули жгутами и отправили на скорой в город. О судьбе её больше ничего не слышали.
А потом она начала приходить. В одно и то же место на передке. Почти ко всем в роте снайперов. Рассказывать друг другу подробности было как-то шыкотно – все взрослые мужики, сибиряки, не какая-нибудь Москва в коротких штанишках. Поэтому перебрасывались:
– Было?
– Было.
И всё понятно. А она как бы давала задания, что ли. Первым получил… тогда у него был какой-то другой позывной. А после трансформации стал Апостолом. Это придумали пацаны, а значит, правильно.
Обычный рядовой на передке переквалифицировался во врача. Док – тот и дома был медиком на тюрьме, но на фронте стал настоящим святым. А вот Апостол – отдельный разговор.
Профессиональные врачи, к сожалению, слабы. И духом, и телом. В палатке лечат, но дальше выходить боятся. А это же самое главное – перетянуть на месте, притащить на себе в укрытие. И Апостол вдруг начал делать это мастерски. Как никто. Вынося на себе пацанов из таких переделок, что не приведи господь, а сам без единой царапинки. Ну не божий ли промысел?
Олег видел УкРАНУ – это такой позывной они коротенько придумали своей коллективной галлюцинации (из чего складывается, и ежу понятно) – чаще других. Как сам с собой мысленно шутил – всё-таки командир, положено, позывной Кан, а со временем Атаман. Она приходила обычно той самой девочкой без руки. Плакала, жаловалась, что болит. Люди ни за что её обижают, калечат. А она хочет просто жить. Быть обычной, весёлой, беззаботной. Но изредка виделась старуха.