Страница 41 из 118
Он пересек вершину гребня как раз вовремя, чтобы увидеть, как Томас галопом мчится к домам. Заборы вокруг последних стогов убрали, и коровы выедали в сене глубокие дыры. Подъехав ближе, Джозеф заметил, как они худы и измучены, как страшно торчат ребра и тазовые кости. Томас уже разговаривал с пастухом Мануэлем.
– Сколько осталось? – допытывался он.
– Четыреста шестнадцать, – ответил Мануэль. – Больше сотни не хватает.
– Больше сотни! – Томас отвернулся и быстро ушел. Джозеф посмотрел ему вслед; увидел, что брат скрылся в конюшне, и повернулся к пастуху:
– Как по-твоему, Мануэль: те, что остались, дойдут до реки Сан-Хоакин?
Парень пожал плечами:
– Погоним медленно. Может быть, найдем немного травы. Может быть, сумеем довести. Но обязательно потеряем много коров. Ваш брат ненавидит терять коров. Он любит коров.
– Пусть съедят все сено, – распорядился Джозеф. – Когда стога закончатся, сразу погоним.
– Стога закончатся завтра, – ответил Мануэль.
Во дворе уже грузили в повозки скарб: матрасы, клетки с курами, кухонную утварь – все укладывали бережно и надежно. Ромас приехал вместе с другим погонщиком, чтобы помочь со стадом. Раме предстояло управлять бричкой, а Томас должен был вести повозку «Студебеккер», груженную овсом для лошадей и двумя бочками воды. Не забыли взять палатки, запас провизии, трех живых свиней и пару гусей – все необходимое, чтобы дотянуть до зимы.
Вечером Джозеф сидел на крыльце и наблюдал за последними приготовлениями. Рама отвлеклась от работы, подошла, присела на ступеньку и огорченно спросила:
– Почему отказываешься уходить?
– Кто-то должен заботиться о ранчо.
– Но о чем заботиться? Томас прав: здесь ничего не осталось.
Джозеф посмотрел на горный хребет, где темнели сосны.
– Кое-что осталось. Вот и я останусь вместе с землей.
Рама глубоко вздохнула.
– Наверное, ждешь, чтобы я взяла малыша Джона.
– Да. Совсем не знаю, как за ним нужно ухаживать.
– Жизнь в палатке станет для ребенка нелегкой.
– Не хочешь его брать?
– Очень хочу. Хочу, чтобы он стал моим сыном.
Джозеф отвернулся и снова взглянул на сосновый лес. Солнце уже садилось за Пуэрто-Суэло; вспомнился старик с его жертвоприношениями.
– Почему хочешь взять ребенка? – спросил тихо.
– Потому что он – часть тебя.
– Ты меня любишь? Дело в этом?
Рама едва не задохнулась.
– Нет! – крикнула она в отчаянье. – Почти ненавижу!
– В таком случае бери Джона, – быстро разрешил Джозеф. – Ребенок твой. Клянусь: твой навсегда. Никогда не предъявлю на него отцовских прав.
Словно ожидая поддержки, он бросил быстрый взгляд на сосны.
– Но разве можно верить твоим словам? – забеспокоилась Рама. – Что, если я начну относиться к мальчику как к родному и он увидит во мне мать, но здесь явишься ты и разлучишь нас?
Джозеф улыбнулся и почувствовал себя во власти уже знакомого отстраненного спокойствия. Потом показал на засохший дуб возле крыльца.
– Смотри! Это дерево было моим – центром земли, своего рода отцом земли. Но Бертон его убил. – Он умолк, погладил бороду и завернул внутрь концы: точно так, как делал отец. Глаза его затуманились печалью, а губы упрямо сжались. – Посмотри на вершину хребта, на сосновый лес. Там есть круглая поляна, а на ней лежит огромный камень. Этот камень убил Элизабет. А вон там, на склоне холма, могилы Бенджи и Элизабет.
Рама взглянула с недоумением.
– Земля в беде, – продолжил Джозеф. – Она не погибла, но мучительно страдает под воздействием какой-то жестокой силы. И я остаюсь, чтобы ее защитить.
– Какое отношение все это имеет ко мне? – удивилась Рама. – Ко мне или к ребенку?
– Не знаю. – Джозеф пожал плечами. – Возможно, если отдам тебе Джона, что-то изменится к лучшему. По-моему, такой поступок поддержит землю.
Рама нервно поправила волосы.
– Иными словами, приносишь сына в жертву? Так, Джозеф?
– Не знаю, как назвать свой поступок, – спокойно ответил он. – Попытаюсь спасти землю, а потому можешь не опасаться, что заберу мальчика.
Рама встала и медленно пошла прочь.
– Прощай, Джозеф. Утром уеду и рада этому, так как теперь всегда буду тебя бояться. Да, всегда буду бояться. – Ее губы задрожали, а глаза наполнились слезами. – Бедный, бедный, обездоленный человек!
Рама поспешила к своему дому, а Джозеф посмотрел на сосновую рощу и мрачно улыбнулся.
«Теперь мы едины, – подумал он обреченно. – И одиноки. Будем работать вместе».
С холмов подул ветер и поднял густое облако пыли.
Всю ночь коровы жевали сено.
Томас с семьей выехал со двора задолго до рассвета. Еще два часа в темноте мелькал свет фонарей. Рама приготовила детям завтрак и надежно устроила их в повозке, на поклаже, а корзинку с младенцем поставила на пол брички, перед собой. Наконец все было готово; лошади ждали твердой хозяйской руки. Рама забралась на свое место, а Томас встал рядом. Подошел Джозеф. В темноте все трое бессознательно принюхивались в надежде уловить хотя бы намек на грядущий дождь. Дети сидели очень тихо. Рама поставила ногу на тормоз. Томас глубоко вздохнул.
– Когда приедем на место, сразу напишу.
– Буду ждать вестей, – кивнул Джозеф.
– Что же, пожалуй, можно отправляться в путь.
– В разгар жары устроите привал?
– Если найдем дерево, под которым можно остановиться. Прощай, – ответил Томас. – Путь предстоит долгий.
Одна из лошадей выгнула шею и нетерпеливо топнула.
– Прощай, Томас. Прощай, Рама.
– Попрошу Томаса написать, как растет малыш, – пообещала Рама.
Некоторое время Томас продолжал стоять, словно в ожидании, а потом вдруг резко повернулся и без единого слова ушел. Что-то прошептал тормоз его повозки, под грузом скрипнули оси. Рама подняла поводья, и семейство тронулось в путь. Марта горько заплакала, потому что никто не увидел, как она машет платком. Другие дети уснули, но она их разбудила.
– Едем в плохое место, – предупредила девочка сурово, – но я рада, потому что через неделю-другую это место сгорит.
Скрип колес доносился и после того, как повозки скрылись из виду. Джозеф направился к бывшему дому Хуанито, где погонщики допивали кофе и доедали жареное мясо. С первым проблеском зари они опустошили чашки и тяжело поднялись. Ромас вышел во двор вместе с Джозефом.
– Гони медленно, – попросил хозяин.
– Непременно. Ребята подобрались надежные; всех давно знаю.
Погонщики неторопливо седлали лошадей. Свора из шести серьезных лохматых собак встала из пыли и устало побрела на работу. Заря заалела. Собаки выстроились в ряд. Ворота загона открылись, и вышло стадо. С каждой стороны коров охраняли три собаки, чтобы те не разбредались, а сзади стерегли погонщики. С первых же шагов в воздухе повисло пыльное облако. Скоро взошло солнце и окрасило его в красный цвет. Джозеф стоял возле загона и смотрел, как полоса пыли, словно червяк, ползет по склону, оставляя за собой желтый туман.
Наконец стадо скрылось за холмом, но пыль висела в воздухе еще несколько часов.
Джозеф остро ощущал утомительность долгого перехода. Ранняя жара обжигала, пыль забивала нос. Он долго стоял неподвижно и смотрел в пыльное пространство. Душу переполняло горе. «Коровы ушли навсегда, – подумал он обреченно. – Почти все родились здесь и вот теперь покинули дом». Он вспомнил их телятами – только что вставшими на ножки, влажными и блестящими от материнского языка. Представил, как ночами малыши проминали в траве небольшие лежанки, как печально мычали коровы, когда дети терялись. И вот коров больше нет. Джозеф заставил себя повернуться к мертвым домам, мертвой конюшне и огромному мертвому дубу. Стояла мертвая тишина. Дверь конюшни оставалась открытой. Дом Рамы тоже стоял нараспашку. Внутри были видны стулья и полированная печка. Джозеф поднял кусок упаковочной проволоки, свернул и повесил на забор. Вошел в молчаливую конюшню и увидел на полу, на утоптанной соломе, черные пятна навоза. У него осталась всего одна лошадь. Джозеф медленно зашагал вдоль длинной череды осиротевших стойл, и воспоминания пошли рядом. «Вот здесь Томас сидел, когда сеновал был забит до самых стропил». Он поднял голову и постарался представить, как это выглядело. Воздух рассекали желтые полоски света. Три сипухи сидели, забившись в темные углы под стрехами. Джозеф вошел в кладовку, взял лишнюю меру овса и высыпал в кормушку своей лошади, а еще одну меру рассеял по земле за дверью. Затем медленно вернулся к домам. Обычно в это время Рама выносила корзину чистого белья и принималась развешивать на веревке красные передники, синие джинсы, с которых капала вода, маленькие голубые платьица и красные вязаные нижние юбочки девочек. Близился час, когда лошади выходили, чтобы размяться и с фырканьем, с пузырями напиться из большого деревянного корыта. Потребность в работе никогда не ощущалась так остро, как сейчас. Джозеф обошел все дома, запер двери и окна, забил гвоздями двери сараев. В кухне Рамы поднял с пола мокрую хозяйственную тряпку и повесил на спинку стула. Рама всегда была аккуратной женщиной: после ее отъезда ящики бюро остались тщательно закрытыми, а пол подметенным; веник и совок вернулись в свой угол, а крыло индейки даже сегодня посетило печь. Джозеф открыл дверцу и увидел еще горячие, но уже потемневшие угли. Выйдя и повесив на дверь замок, он испытал вину, сходную с той, которая настигает человека, когда крышка гроба закрывается и покойник остается в вечном одиночестве.