Страница 37 из 47
Последние годы Илья Ильич умудрялся едва ли не сутками сидеть, размышляя ни о чём, но сейчас уже через полчаса тело потребовало движения, а мысли потихоньку перешли к насущным делам. И всё же, словно оправдываясь перед самим собой за несуществующую вину, Илья Ильич упорно сидел, не ложась на диван и не вставая, пока не умудрился уснуть и не проснулся за полночь с затёкшими ногами и шеей.
Нужно было чем-то заняться, и Илья Ильич решил пересчитать лямишки, заработанные собственными боками и битой физиономией. Высыпал на стол многотысячную кучу монеток и замер, увидав, что поверх всего лежит новенький блестящий мнемон. Неужто древний шумер, или кем там был неудачливый стражник, мог тысячелетиями сохранять не разменянную монету? И неужели в древней Мидии и Ассирии мнемоны были точно такими же, что и сегодня?
Илья Ильич осторожно зажал монету между ладонями и облегчённо вздохнул. Мнемон был его собственный, пришедший совсем недавно. Лика, жена двоюродного племянника, которую он и видел-то раза два на больших семейных сборах, но которая теперь поселилась в его квартире, пытаясь со стула дотянуться до высоко приколоченной кухонной полки, подумала невзначай, как же восьмидесятилетний хозяин лазал на такую верхотуру? А так вот и лазал, пока ноги держали, с табуретки… А потом перестал лазать. Не помню, что у меня там было напихано…
Лямишки Илья Ильич пересчитывать не стал, решив, что посмотрит, много ли ему будет прибывать мнемонов, и последующую жизнь станет планировать, исходя из полученной цифры. Сгрёб лямишки в кошель и замер, услышав, как в прихожей тренькнул звонок. Поспешно вскочил, побежал открывать, ожидая всего: хорошего и дурного.
На площадке насупленный и злой стоял гимнаст Сергей. Вид у него был неважнецкий, видать, он только что выбрался из нихиля. Не иначе, пешком шёл, двое суток.
– Илья где? – хрипло спросил он, не узнавая Илью Ильича.
– Нет его. И впредь не будет.
– Это же его квартира, – недоумевающе произнёс Серёга. – Вы кто такой?
– Отец.
Сергей потряс головой, недоумевая, как умудрился так чудовищно состариться мужчина, с которым его знакомили в кафе, но, решив, что обманывать смысла нет, произнёс с чувством:
– Сука ваш сынок, ясно? Так ему и передайте, когда увидите. И пусть не прячется, я его всё равно найду!
– Его искать не надо, – миролюбиво произнёс Илья Ильич. – Он теперь в Цитадели служит. Угодно – лезьте на стену и говорите ему всё, что думаете.
– Да вы хоть знаете, что эта падла сделала?! – закричал Серёга. – Против своих пошёл!.. За такие дела брюхо вспарывать надо, а не разговоры разговаривать!
Ещё во время беседы с умницей Афанасием Илья Ильич решил, что никому и ни при каких условиях не станет выдавать несложной тайны взятия Цитадели, и потому на выкрик Серёги отвечал спокойно, хотя и покривив слегка душой:
– А вас, милостивый государь, никто не просил туда лезть. Возможно, вы позапамятовали, так я напомню, что, кинувшись на стену, вы сбили с ног одного пожилого человека. Меня сбили. В результате я остался здесь, да ещё в таком непрезентабельном виде. И вы надеялись, что мой сын встретит вас с распростёртыми объятиями?
Было неловко врать простодушному Серёге, притворяться, будто тоже надеялся попасть в Цитадель, но другого пути Илья Ильич не видел. Если тайна Цитадели станет общей, стража на стенах начнёт меняться с удивительной быстротой, а значит, в скором времени кто-то скинет вниз и Илюшку. И самое главное, что в общем положении вещей это ничего не изменит. Так что пусть на стенах стоят рыжебородые, а среди них один аркебузир и один десантник с акаэмом – дразнящее доказательство, будто Цитадель можно взять штурмом.
– Так он что, прорвался?! – отчаянным шёпотом прокричал Серёга.
– Ну, – по-скабарски ответил Илья Ильич, приготовившись к долгому и выматывающему допросу.
– Так, значит, можно снова… – немедленно загорелся Серёга. – Давайте вместе! Я вас выведу первым…
– Не получится. Эта дырка в обороне уже законопачена, я проверял. Старику теперь тоже не дадут подойти вплотную.
Полсотни лет Илье Ильичу не приходилось врать, и он сам восхищался той лёгкостью, с какой вспомнилось забытое искусство пудрить мозги. Ясно ведь, что и прежде ни старику, ни девушке, ни мальцу не позволили бы напасть врасплох, но теперь этого уже не проверишь. Пусть гимнаст Серёга думает что угодно, лишь бы на стену не лез.
– Чёрт… – огорчился Серёга. – Ну, лопухнулся я, но ведь и он мог бы предупредить. Вдвоём бы вас легче на стену подняли…
«Не успели бы, – прикинул про себя Илья Ильич. – А если бы и успели, то немедля были бы скинуты вниз. Чтобы закрепиться на стене, нужно принять участие в её обороне, а не в нападении. Такая вот маленькая хитрость: обязательное условие победы – бить своего. Потому и стоит твердыня несокрушимо, что может быть взята только с помощью подлости. Но тебе, мой горячий друг, этого знать вовсе не обязательно. Да и всем остальным – тоже: незачем умножать в мире подлость».
– Что теперь переживать, – смиренно сказал он.
– Ничего, – упрямо сказал Серёга, – зато теперь у нас есть там свой человек. Заступит на пост, перемигнёмся, и пусть рыжебородые молятся своему рыжебородому богу.
– Ежели увидите его на стене – мне свистните, – попросил Илья Ильич.
– Не маленький, понимаю как-нибудь, – разумно сказал Серёга.
«Ничего ты не понимаешь, – продолжил молчаливую полемику Илья Ильич. – Первая же попытка предательства вышвырнет „нашего человека“ из рядов защитников. Да и не увидишь ты его на стене, уж не знаю, учебка у них там или просто карантин, но думаю, что Илюха лет триста на караул заступать не будет. А через триста лет если и останутся у него знакомые в нижнем городе, то такие, что обладают прочным положением и на стену переть не станут. Уж до такой простой вещи можно додуматься».
– А заранее договориться? Вы способ связи предусмотрели?
– Цитадель, – нахмурившись, напомнил Илья Ильич. – Всё блокировано. Придётся ждать, когда он на пост заступит. А там у нас разработана система условных знаков.
«Пилите, Шура, пилите…»
Разговор окончился за полночь, Серёга убежал окрылённый, забыв и о впустую растраченных мнемонах, и о том, как получил прикладом в лоб от того самого Ильи, на которого теперь возлагал все свои надежды. А Илья Ильич долго мылся холодной водой, не думая об утекающих в нихиль лямишках. Про себя он твёрдо положил остаток жизни провести по-старчески, ни во что не вмешиваясь и не занимаясь ничем, кроме собственного хрупкого здоровья. А наутро, обнаружив в активе ещё десяток мнемонов (Лика с мужем обсуждали перепланировку квартиры, и Илья Ильич несколько раз пришёлся к слову), омолодился, истратив прорву ассирийских лямишек, и отправился в город искать хоть кого-нибудь знакомого.
Вообще-то, по совести, нужно было бы повидаться с матерью и хотя бы после смерти поглядеть на отца… Оба они должны дождаться его, ведь он вспоминал их, хотя и не так часто, как полагалось бы любящему сыну, но именно это и мучило Илью Ильича всего более. Не мог он представить, что скажет этим людям, одного из которых в жизни не видал, а о второй если и вспоминал, то безо всякой любви и сыновней почтительности. И вот теперь предстояло поглядеть им в глаза, и это новое испытание и без того помятой совести мучило Илью Ильича хуже пародонтозного зуба.
Именно поэтому и нужно идти, покуда совесть не замолчала успокоенно. А то ведь бывают люди, в самодовольный разум которых и тени сомнения не закрадывается – а правильно ли я живу? Совесть у таких то ли скончалась во младенчестве, то ли не родилась вовсе, пав жертвой аборта. В загробном мире такие люди тоже чувствуют себя комфортней других, но Илье Ильичу очень не хотелось походить на этих кадавров. Пока совесть болит, мы живы, а замолкла навеки – то и человек умер, хотя ходит среди людей, даже не в посмертии, а в настоящем мире, смотрит, разговаривает и внешне вполне благополучен.
Поставить маяк обошлось бы в полновесный мнемон, а этого обнищавший Илья Ильич позволить себе не мог. По счастью, в городе существовала адресная служба, где за три лямишки можно было узнать место проживания любого ещё не истаявшего гражданина.