Клятвопреступник. Избранное

— Не на словах! — озлился наконец Демьян. — Не только на словах! Нет, ты меня совсем не понял! Не так понял! Твой друг Семен! — он поискал глазами Семку, храпевшего на полке. — Твой друг понял, а ты нет!..

— Так ты объясни! — притворно обрадовался Поля. — Садись, счас разберемся.

И Демьян в третий раз, теперь уже не снимая малицы, тяжело опустился на табурет. В голове сильно шумело.

Ему стало тоскливо. Ведь Поле, чтобы понять, что значит Пеструха для семьи охотника, надо побывать в его, Демьяна, шкуре. Надо понять Анисью, дочерей Веру и Таисию, сыновей Ювана да Микуля. Надо понять сына Пеструхи — маленького олененка Пева. Даже собак Харко и Кутюви надо понять…

И тут Демьян с ужасом почувствовал, что язык плохо слушается его — водка сделала свое дело. А без языка как?! Никак нужное слово не родишь! Беда!.. Духота спертого воздуха и жар раскаленной печки ударили в голову, и все поплыло в зыбком тумане, потонуло в топкой болотной трясине…

29

Очнулся он на своей постели. Глазам больно от светлого оконца, заставленного куском льда. И он отвел взгляд в темный угол, где ничего не видно, где чернота. Анисья стукнула дужкой котла возле чувала, и снова все стихло, будто в доме был покойник. Демьян пошевелился, кашлянул и попросил воды.

Подавая ковшик с водой, Анисья недобро осведомилась:

— Где Пеструха?!

Демьян пил медленно и долго. Слишком долго и медленно. Но вода наконец кончилась, он выпрямил онемевшую руку. И так сидел с вытянутой рукой, в которой мелко подрагивал ковшик. Нет Пеструхи, сообразил он. И в одно мгновение похолодело нутро: вот отчего болела душа, вот отчего было ему плохо. Одновременно стало и легче, и тяжелее. Легче, потому что выяснилась причина боли. Пришла беда, она определена и теперь не так страшна. Страшнее само ожидание беды. Тяжелее, потому как потерял родоначальницу оленьего рода, надежду на завтрашний день. А впереди опять неизвестность…

— Где Пеструха?! — повторила Анисья, не замечая ковшик.

— Пеструха?.. — осторожно переспросил Демьян и, помолчав, хрипло сказал: — У машинных людей был. С главным хотел поговорить… — и он поведал об искателях, которые двигаются на них.

На улице тоскливо взвыл Харко, хотя днем он никогда этого не делал.

Анисья машинально подняла ковшик, выскользнувший из руки мужа, и выдохнула напряженно и сипло:

— Сколько?!

— Не знаю, — тихо ответил Демьян. — Там было очень жарко, я разум свой потерял. Ничего не помню… — Помолчав немного, он повторил: — Не помню ничего. Но больше одной у них не оставалось.

И ему показалось, что в неподвижных глазах жены блеснула надежда.

В доме опять все стихло.

Демьян лежал опустошенный и похолодевший, прикрыв глаза рукой — не мог смотреть на белый свет. «Не только Пеструху, а ведь Анисью потерял, — думал он. — Надолго теперь потерял, если не насовсем, один остался опять. Да что Анисью — может быть, самого себя уже потерял…»

По знаку Анисьи зимовье вдруг ожило. Она с дочерьми начала рыться в мешочках с шитьем, игольницах, в берестяных туесках и кузовках — тихо брякнули монеты. Жена с дочками собирали мелочь, что оставляли на дне мешочков и туесков на удачу. Эту мелочь никогда не трогали, только в самый черный день вспоминали о ней.

Демьян приподнял голову и увидел отчаянное лицо жены: она держала сак младшей дочери Таисии и смотрела на продетую в жилу трехкопеечную монету — украшения на детской одежде никак нельзя срезать, это большой грех, ребенку будет плохо. Но в голове Анисьи, видимо, билась лишь одна мысль — о спасении Пеструхи, которая не могла остановить ее ни перед чем: сначала надо попытаться отвести беду, что уже стучится в дверь, а там что будет — того не миновать. Поэтому она наконец решилась и одним махом срезала трехкопеечную монету. Демьян понял: все перетряхнули жена и дочери, а не могут набрать трешку с копейками на спасение оленихи… Он хотел сказать жене, что эта медь не поможет — надо бы мехами, шкурами, на худой конец мясом или рыбой. Но все это теперь, пожалуй, ни к чему — слишком много времени прошло, бесполезно все. И Анисью отговаривать тоже бесполезно — не станет слушать, он хорошо ее знает. Одно не мог понять — зачем она девочек с собой берет, зря ведь промерзнут только.

Харко старческим воем проводил нарту Анисьи.

Стих скрип нартовых полозьев, и в дом вернулась тишина. «Вот ведь как мир устроен — Пеструхи уже нет, а я лежу тут, живой, когда следовало бы захлебнуться той водкой — не захлебнулся… Виноваты ли искатели-родственники? Виноват ли один Поля? Ведь не силой Пеструху-то взяли. Сам к ним заехал. А теперь вот поставил искателей под удар Анисьи… Нехорошо получилось…»

Лежал он в своей постели, и казалось ему — то плыл неизвестно куда, то проваливался в бездну и растворялся в сумрачном холоде. Не сон и не явь, а страшный кошмар с дырявой монетой. Вспомнил, как Анисья срезала дырявую трехкопеечную монету и положила в пустой кошелек. Дырявая монета, дырявая монета… за Пеструху, за надежду… Что стоит дырявая монета? Что стоит дырочка? А дырочка-то кое-чего стоит, пожалуй. Острие стрелы вот. Стрела пронзила сердце и умчалась дальше, чтобы поразить сосны и кедры, зверей и птиц. Она оставила в сердце пустоту, дырочку. Теперь он словно наяву увидел на ладони жены дырявую монету, увидел, как дыра эта стала увеличиваться и в нее бесследно уходят Пеструха, жена Анисья, сыновья и дочери, звездное небо и земля предков. Его охватил ужас, хотелось, чтобы кошмар немедленно умчал его в страну предков, в Нижний мир, но этого не случилось.

Вырвал его из кошмара хриплый вой Харко.

Он очнулся и услышал скрип снега — к зимовью подъезжала нарта. Вместе с холодом вошли Анисья и дочери. Глянув на постаревшее лицо жены, Демьян все понял. Когда совсем невмоготу стало ее тягостное молчание, он тихо спросил:

— Что?..

Она пустыми глазами скользнула по темному углу, где он лежал, бесстрастно и вяло сказала:

— Сожрали.

Помолчав, добавила еще несколько слов, из коих Демьян узнал, что она стыдила искателей — за трешку сгубили олениху, которой цены нет. Да, видно, стыд свой они давно растеряли.

— Рога надо было спилить, — закончила Анисья. — Рога им шибко понравились. Чтоб подавились!..

Она тихо и печально опустилась на чурку возле чувала.

Демьян повернулся лицом в угол, чтобы побыстрее раствориться в темноте и ничего не слышать, не чувствовать. Но мысли роились в голове, не давали покоя. Он думал о Пеструхе. Все. Конец. Пеструху убили. Убили. Никто не отпевал ее душу. Значит, случилось убийство. Если бы он, Демьян, был там, как это ни горько, он бы все сделал так, как того требует обычай. Демьян никогда не убивал оленя. Он всегда исполнял длинный старинный обряд возвращения души оленя какому-нибудь богу, обряд возвращения души оленя природе. Олень уходил, но душа его оставалась, и через некоторое время он снова приходил на землю в образе нового оленя. Конца не было, жизнь продолжалась… Люди становились лицом к оленю, и особенным голосом, протяжным речитативом, Демьян начинал обряд возвращения души: «Отт-то-то-то-о-о-о-о!..» Без этого обряда рука у него не поднималась на оленя. Впрочем, все старшее поколение придерживалось этого обряда. Правда, слова были трудные и ведомы не каждому. Поэтому соседи обычно приглашали Демьяна… А вот Пеструху убили по-варварски, без всякого обряда. И она не сможет вернуться на землю, на свое ягельное пастбище. Продолжения жизни не будет. Все пошло вперекос. Может, началось это с гибели Бежавшего Озером, сына Пеструхи.

В то лето возле оленника жил дядя Василь, дымокур поддерживал. Когда комар пошел на убыль, уже на исходе лета, пропал Бежавший Озером. Через день или два, обходя пастбище, дядя Василь наткнулся на издыхающего быка с простреленной шеей. Причем входное отверстие пули было сверху. «Вертолет подстрелил, — объявил старик. — То-то все над болотом кружил…» Видно, стреляли на чистине, открытом месте, а раненый олень убежал в сосновую гриву, куда вертолет не мог приземлиться.