Страница 7 из 26
Таким представлялся геолог Наде в тот год, когда она поступила в институт и мать четким учительским почерком писала длинные тревожные письма, где пророчила дочке блестящее будущее педагога и просила одуматься: городской ли девчонке быть геологом? Девушка настояла на своем, и со временем образ геолога не померк, а становился более конкретным, живым: каждый человек, появившийся на буровой, вносил в образ новое, лучшее, что было в этом человеке. И вот пришел парень — далекий вроде бы от геологии и разведки. Что нового может добавить он к понятию «геолог»?!
— Сигильетов, когда вы встанете на комсомольский учет? — подошла Надя к Микулю, недоступная и холодная, как январское солнце.
— Стал уже, — пробормотал Микуль, удивленный столь требовательным тоном девушки.
— И чтобы взносы вовремя! — помягче добавила Надя. И пошла своей легкой, независимой походкой.
Микуль подумал, что и фигура у нее под стать характеру. Хорошо подогнанная спецовка болотного цвета делает ее еще более строгой и… красивой. Отряхнув глиняную пыль, он поспешил на вертолетную площадку, где его ждал тракторист.
Вчера Микуль обшил тесом столовую. Топором и ножовкой владел сызмальства — навесил двери, прорубил три окна. Внутри с электриком поставили вентилятор от «Кировца», включишь — ни комарика, все сдувает. Жора долго прищелкивал языком, обнимал Микуля, потом огрызком мелка на дверях вывел корявыми буквами:
Рабочие весело хлопали новичка по плечу:
— Ай да плотник, избавил нас от комаров.
— Жора, корми его первым! Если бы не Микуль, загрызли бы тебя комары!
— Когда Жора в долгу оставался? — ворчал повар. — Жора ничего не забывает!
— Да, по дереву ты мастак, — сдержанно бубнил за ужином Кузьмич. — А вот как с железом?..
— Сладит и с железом, — неожиданно поддержала Микуля тетя Вера. — В его годы человек всюду к месту, не то что мы, старье…
— Всему свое время, доберемся и до главного! — продолжал ворчать Кузьмич.
От работы осталось радостное ощущение. Надо бы матери написать, как устроился, чтобы не переживала за него. Но не любил писать письма, поэтому отложил до первой вахты.
На другой день Кузьмич отправил Микуля седьмым членом вахты на смену. Седьмой — лишний, в вахте всего шесть человек. Микуль сначала помогал «помазку» — заправляли отдыхавшие дизели, их под навесом много: одни работают, другие отдыхают. Потом помогал буровому рабочему-«подсвечнику», — крючками подтягивали висевшую трубу в угол, бурильщик на что-то нажимал, и труба опускалась и становилась на попа. Работа вроде бы простая — успевай только разворачиваться. Но грохот «забивал» уши, машинный дух перехватывал дыхание. Когда становилось совсем невмоготу, Микуль бросал грубые брезентовые рукавицы и бежал в светлый сосновый бор. «Это тебе не белку стрелять, не соболя выслеживать! — беззлобно посмеивались помбуры. — Железо-то кусучее, злое, пуля охотничья его не берет!»
Микуль лежал неподвижно на белом влажном ягеле, оглушенный и ослепленный, и ждал, когда свежесть и покой мудрого Бора вернут ему силу, способность дышать, слушать, видеть, наконец, способность жить. Ведь Бор не оставит его в беде?! Кто поможет, если не Бор?! Потом, придя в себя, возвращался на буровую. Понял, что хорошо придумал Кузьмич, поставив его, пусть даже седьмым человеком, в вахту: одно дело зверя промышлять, совсем другое — нефть.
Вечера, по-таежному тихие и грустные, нагоняли печаль. Если не собирались на чаепитие у Кузьмича, Микуль от непонятной тоски поднимался на вышку. Сегодня встретил здесь Надю. «Что тянет ее сюда? — соображал Микуль. — Может быть, она тоже мечтала стать пилотом и любит смотреть на тайгу?!»
Солнце опустилось уже наполовину… На округу набежала тень — тайга, потемневшая и посуровевшая, притихла. Лишь на вершинах дальних сопок да еще тут, наверху, играло солнце. Но через минуту оно провалилось за горизонт. В прощальном солнечном сиянии плавали лишь редкие высокие облака. Наконец погасли и они.
Надя украдкой покосилась на Микуля. Этот молчаливый парень все-таки вызывал интерес. На буровой таких еще не бывало. Он не прикидывался бесшабашно-веселым остряком, не играл влюбленного по уши красного молодца, не сыпал комплиментами. И в то же время с ним не чувствуешь того напряжения, которое возникает в разговоре с малознакомыми мужчинами. Можно просто стоять и молчать — и все равно с ним хорошо. И ей вдруг стало тревожно, стало совсем не все равно, что он, привыкнув в буровой, может утерять ту почти детскую свою искренность и чистоту души, которые так удивили ее.
Микуль покосился в сторону соснового бора, нерешительно взглянул на девушку и наконец тихо спросил:
— Надя, а ты слышишь, как стонут сосны в бору?
— Стонут? — переспросила девушка, вскинув брови. Но, помолчав, ответила серьезно. — Нет, я слышу только песню старого бора.
— Тебе хорошо…
— Они жалуются только сильным, кто им может помочь, — прервала Надя. — А меня не хотят тревожить, наверно, деликатные они!
— Да, они тихие, — подтвердил Микуль и высказал свое опасение: — Мне кажется, я все думаю, они быстрее меня отсюда выживут, чем буровая, чем машины ее! Раз такое случилось, по таежным обычаям, кто-то должен ответ держать. Без этого нельзя.
Тут он вспомнил и рассказал случай в подтверждение своим словам. Лет шесть назад в низовье реки Ингу-Ягун появился лесоучасток, его люди рубили и сплавляли лес. Все шло так, как намечали, только на начальников не повезло им. Первый года не проработал — умер от какой-то неведомой никому болезни, второго взяла река в половодье, третий погиб на охоте. Словом, через каждый год новый начальник. И старики предположили, что причина гибели начальников в том, что лесоучасток вырубил много деревьев и еще больше сгубил напрасно молодого, только подрастающего леса. Будущий лес напрасно сгубил. По древним преданиям, чем больше человек уничтожает живых юх-пом[6], тем короче становится его жизнь. Поэтому ханты еще с малолетства внушают детям — беречь деревья и травы. Оттого-то в прежние времена охотники-ханты на дрова рубили только сушняк, а жерди для чума, если путь предстоял дальний, разбирали и аккуратно ставили под кроной разлапистого дерева — они пригодятся тому, кто здесь остановится потом. Оленеводы же такие жерди всегда возили с собой, потому что часто кочевали. Если они хорошо оструганы и легки, то переходили от поколения к поколению и служили человеку немало лет и зим. Да что жерди, даже рогульки для чайника и заостренные палочки для подовушки[7] охотник приберет на кострище, а если когда поедет еще по этой дороге, то обязательно остановится здесь на кормежку оленей или ночевку. Значит, не будет рубить лишний раз молодые деревья!..
— Вот не думала, что твой народ так почитает дерево! — удивилась Надя. — Обычно чего у человека много — то он мало ценит!
— Здесь ведь все от дерева идет, — сказал Микуль. — Поэтому, видно, и дерево уважают! Не будь леса, что бы охотник делал?!
— Да-а, — задумчиво протянула Надя, помолчав. — Но думаю, сосны твои умные и должны понять, что ты пришел на буровую, чтоб найти нефть, чтоб облегчить жизнь тайги: и людей, и деревьев… Разве они это не поймут?
— Наверное, поймут…
— Значит, ты еще услышишь их песню.
Но песнь соснового бора еще не скоро пришла к Микулю и не скоро оттеснила стон убитой сосны. Но все же он был благодарен Наде, которая будто бы подарила ему эту песнь. Потом, когда бы он ни вслушивался в шум сосен, всегда вспоминался ему Надин голос. Ему уже казалось, что это поют не сосны, а Надя. Голос ее успокаивал и вселял надежду на что-то большое и светлое.
6
Наконец пришло утро седьмого дня. Микуль в чистенькой спецовке ждал завтрак за дощатым столом. У плиты, среди котлов вовсю колдовал Жора.
6
Юх-пом — устойчивое словосочетание «деревья-травы». Живые — значит, серые, незасохшие (хант.).
7
Подовушка — распластанная и поджаренная на костре щука.