Страница 4 из 26
— К черту, домой поеду! Море, Одесса, женщины… эх, совсем немного осталось! А здесь работа тяжелая, помощник в отпуске. А людей сколько? Четыре вахты по шесть человек, потом три лаборантки, тракторист, сварщик, уборщица. Да еще мастер, его помощник и механик! Тридцать три человека в бригаде, и все бегут: «Жора, корми!», «Жора, волком есть хочу!». Жора раньше всех встает, позже всех ложится. Комары, скука, невигодная жизнь! Поживешь и сам убежишь! И женщин нет, а была у меня вигодная женщина! — Жора аж зажмурился от удовольствия.
«Вигодно» было его любимым словечком, остальные слова выговаривал чисто. Но когда очень волновался, в его говоре слышался южный акцент. Дюжего помбура Гришу Резника считал «вигодным мужиком» — давал выручку, ел за двоих. И работал соответственно. А вот помазок Березовский «невигодный». Тощий, высокий, он не любил засиживаться у Жоры.
— А что это — помазок? — спросил Микуль.
— Помазок? Дерьмо работа — это кто дизеля подмазывает. Помогает дизелисту! — пренебрежительно фыркнул Жора. — Скоро все узнаешь!
«Ну, Микуль, если хочешь ладить с Жорой, наворачивай побольше — все будет в порядке!» — усмехнулся про себя охотник, вполслуха слушая Жорину болтовню.
Но есть не хотелось: мясо было, видимо, баночное — несвежее и совсем безвкусное, мясом не пахнет. Подлива показалась горькой, с тошнотворным запахом пережаренного лука. А вермишель так вовсе напомнила траву, которую едят только гуси. И чай без аромата, железом отдает — речная вода и та вкуснее.
— Слушай, друг, а шапку ондатровую или выдру можно найти, ты охотник? — понизил голос Жора.
— Ты же домой хочешь ехать, зачем тебе зимняя шапка? Я слышал, там жаркое море, где Одесса. Не зря же туда перелетные птицы идут, за теплом они идут.
— Там тоже зима есть, и холод есть.
— Какая же зима, если вода не замерзает? Птицы где плавают? Или еще дальше летят?
— Может, и летят, не знаю. Но ведь хорошая вещь везде ценится!
Уходя, Микуль решил успокоить Жору:
— Комаров в этом году немного будет — вода маленькая. Потерпи до осени, на охоту вместе сходим!..
Солнце назад смотрело — уже скрылось за лесом, а на верхушках сосен все еще играли грустные оранжевые лучи.
«Завтра будет ясный день», — машинально, по охотничьей привычке отметил Микуль. Хотя сегодня он ничего не делал, но железный грохот вышки вдавливал его в землю: голова болела, и отчего-то ныли плечи, а в нос бил нетаежный дух буровой.
3
Мастер Кузьмич после обычного вечернего обхода буровой, убедившись, что все в порядке, вернулся в свой балок. Шло бурение. У пульта самый опытный бурильщик Алексей Иванович, за него нечего беспокоиться. В ноль часов смена вахт, заступает молодой бурильщик, вот за тем еще нужен глаз да глаз. Надо будет посмотреть, как он там. А сейчас можно и подремать до двенадцати, соображал Кузьмич, время еще есть. Только он прилег на полку, как дверь распахнулась и на пороге бесшумно вырос новый помбур Сигильетов, весь какой-то взъерошенный. Увидев его взволнованное и бледное лицо, Кузьмич понял — что-то случилось. Но не успел раскрыть рот.
— Зачем его убили! Зачем?! — прошептал Микуль, опередив вопрос мастера. — Зачем убили?! Он столько лет прожил!..
— Кого убили?! — вскочил Кузьмич. — Кто убил?! Авария?!
— Старика! Он столько лет…
— Какого старика? Где, кто?!
— Где — на буровой!
— Кого убили, говори толком! — крикнул Кузьмич, увлекая Микуля к выходу.
— «Кого», «кого» — сказал: Старика! Унцых-ики!
— Унцых?! — поперхнулся Кузьмич. — У нас нет таких! Что ты чепуху несешь?!
— Стариком я дерево называю, — попытался растолковать Микуль. — Унцых — сосна, дерево! Он, Старик, ики, двести лет прожил!..
— Вон что! — облегченно вздохнул Кузьмич. — Ну, с тобой, Сигильетов, не соскучишься! Нет, не соскучишься! А до кондрашки запросто доведешь! Кондрашка запросто хватит!..
Кузьмич достал «беломорину», чиркнул спичкой и так затянулся, что сразу полпапиросы превратилось в пепел. Потом он бросил окурок, кивнул Микулю на открытую дверь балка — мол, заходи. Закрыл дверь, чтобы комары не летели на свет, опустился на полку и устало попросил:
— Расскажи все по порядку про Старика, который двести лет прожил…
Микуль сел на жесткую деревянную табуретку, помолчал, к чему-то прислушиваясь, потом тряхнул головой и начал свой рассказ.
…Вечером Микуля, одуревшего от грохота и крепкого духа буровой, потянуло в тихий сосновый бор — отдышаться и прийти в себя. Но его остановил завал, да еще какой завал! В жизни таких завалов в тайге он не видывал! Озадаченно топтался возле огромного, в два обхвата, пня Унцых-ики. Большой и тяжелый пень бульдозер вырвал с ногами-корнями из земли и приволок к высокому завалу из покореженных и расщепленных тел сосен. Приволок, да, видно, не сумел закинуть наверх, сил не хватило. Вот и оставил тут, чуть вдавив в завал. Все тело Старика, разрезанное на куски, белыми ссадинами выглядывало из нагромождения сучьев, стволов и оранжево-темных корневищ. Сосны, что помоложе, вырваны с корнями, и машина вместе с ягелем сгребла их и присыпала песком. Потом бульдозер еще не раз проехал по площадке, собирая обломки сучьев, сосновую хвою и кору.
После сражения с сосновым бором буровая отгородилась от всего мира этим завалом. Только вертолет свободно садился сюда.
Микуль смахнул песок и куски ягеля с неровного спила на пне, видно, пилили бензопилой с четырех сторон. Напомнил он стол, за которым свободно уместилась бы семья из четырех-пяти человек. Микуль наклонился и начал считать годовые кольца на пне. Досчитал до ста и остановился — прикинул, сосна прожила более двухсот лет. Два века! А гляди-ка, даже сердцевина еще живая: ни дупла, ни трухи. Вот так Унцых-ики! Железо столько не выдержит. А тело у Старика белое, словно впитал весь солнечный свет за два столетия. Ячея[3] крупная, с золотисто-смоляными ободками. Всем соснам сосна! Хороший бы обласок-долбленка получился, если кедра или осины под рукой нет.
И кора у Старика светлая, почти белая, как береста, — не под одним дождем и снегом выстоял. А сколько белок лакомилось семенами его шишек! Сколько нужно сил, жизнелюбия и доброты, чтобы прожить столько лет и остаться таким светлым и чистым! Два столетия стоял, а не взял даже червь древесный.
Микуль на борах не раз встречал таких долгожителей и всегда с удивлением рассматривал могучий ствол и крепкие ветви с золотисто-желтой чешуей. На макушке обычно гнездился орел или другая крупная птица. Земля под кроной усеяна старыми шишками. И каждый раз останавливался перед мудрым Стариком. Остановится и послушает его тихий голос, который невозможно спутать с другими звуками тайги. И по той давней привычке Микуль выпрямился и прислушался. Сначала он слышал только сердитый рокот буровой, затем в рокот вплелся едва слышный стон убитой сосны. Чем больше Микуль напрягал слух, тем явственнее становился стон. Теперь сюда влился глухой многоголосый плач всех убитых и покалеченных сосен, старых и молодых.
Тут Микуль почувствовал, как сосновые иглы калеными стрелами впились в сердце… Он медленно попятился, затем повернулся и помчался в домик мастера Кузьмича.
…Замолчал Микуль, опустил голову, подумал: если Кузьмич не слышит этот стон, то не поймет его и, чего доброго, на смех поднимет. И он угрюмо, исподлобья глянул на мастера, но лицо Кузьмича было усталым и серьезным. Оба молчали, прислушиваясь к шумам буровой.
— Да, с тобой не соскучишься, — повторил наконец Кузьмич. — Задал задачку!
— Что задача? — откликнулся Микуль. — Лучше скажи — зачем Старика напрасно убили!
— Да не убили, а спилили, срубили — точнее будет.
— Нет, убили! — упрямо повторил Микуль. — Рубят, когда человеку надо дом строить или слопцы-ловушки на бору насторожить. Тогда рубят. А тут убили просто так и выбросили. Разве в тайге можно так делать?!
3
Ячеёй на дереве ханты называют расстояние между годовыми кольцами, которые смотрят при выборе лесины на обласок.