Страница 12 из 13
«Харги, видно, уже не обмануть, — твердо подумал старик, — время пришло. Не хочется, а уходить в землю придется».
Стемнело уже, когда Мада решил все-таки сходить к Ганьче — давно не виделись. Открыл дверь, а там полно народу — женщины, парни, ребятишки. Старичок опустился на землю у самого входа в чум, подобрал ноги под себя, огляделся. Ганьча — в чистой рубашке, подстриженный, какой-то неузнаваемый и уже подвыпивший. Ему, видно, уже успели рассказать новости, и он, увидев Маду, заговорил:
— Дома бы я давно зарытый был! Помните, у меня же век тут болела, — он ткнул себя в бок. — Там, как привезли, сходил к доктору. Он говорит: грыжа, надо ложиться на операцию. Лег я. Меня усыпили, и я даже не почувствовал, когда меня резали. Теперь ничего не беспокоит. Дома меня давно зарыли бы… — повторил он.
— А что ты там делал? — спросил Мада.
— Работал. — Ганьча провел по голове рукой.
— Как работал? Там же в железные ящики запирают…
— Работают там. Я даже специальность приобрел — столяр. Делал стулья, столы, — похвастался Ганьча. — Теперь все могу делать сам. Там даже деньги дают. Все честь по чести. Белье белое, в баню каждую неделю ходил, в кино. Повесят белое полотно, начинают крутить какую-то машинку, и живые люди начинают бегать по стенке.
— Хэ! — удивился Мада.
Кино не видел никто, кроме русских и Черончина.
— Тюрьма есть тюрьма! Что же ты там не остался? — неожиданно сказал молодой парень Витька Кордуй. Он возил дрова. Все повернулись к нему, заговорили, зашумели.
Старичок прислушался к разговору — ничего интересного. Говорили про охоту. Это он знает. И вышел на улицу. Глянул на небо — узнать про завтрашнюю погоду. На западе звездные охотники гнались за звездными сохатыми, ярко горели звезды — хороший будет день.
Мада кашлянул и хотел было шустро двинуться к дому, но вдруг замер и схватился за грудь. Горностай проснулся неожиданно и, как ножом, полоснул своими зубами по сердцу…
Старичка нашли лежащим на дороге. Он лежал на спине и смотрел вверх, в пустоту.
Амарча спрашивал у бабушки:
— Откуда Мада знал, что ему надо уходить?
— Старики знают, — отвечала она, — они не ошибаются.
А знала ли бабушка Эки, что и ей скоро уходить? Может, знала, да молчала.
…Лишний кусочек хлеба, лишний кусочек мяса приберегала бабушка Эки для внука. Это, видно, и подкосило ее силы.
Ударили сильные морозы — повисли льдинки в туманном воздухе. В такие дни спасает только жаркий костер.
Пошла бабушка Эки осматривать петли, поставленные на зайчишек, но, видно, не рассчитала силы.
До самой темноты в тот день держал живым огонь Амарча, подбрасывал дрова. Весело, бойко разговаривал огонь, а потом кончились дрова, огонь замолчал, дымом изошел. Тут сразу же дал знать о себе мороз — полез под маленькую парку, руки стало сводить. Амарча укрылся меховым одеялом, надышал там, теплее стало.
Сколько так лежал, не помнит. Может быть, этого времени хватило бы на перекур одной трубки, а может, десяти, но бабушки не было. Стал пробирать мороз. Амарча ворочался, крутился, и в голову стали проникать тревожные мысли: где бабушка Эки? Почему ее нет? Неужели наловила столько зайцев, что принести не может? Оставила бы половину, назавтра сходила. А может, заблудилась? Но ведь бабушка Эки даже с завязанными глазами не смогла бы потерять дорогу к чуму? Бог видит, сколько мог, столько и крепился Амарча, но холодно и тревожно стало, и он заплакал.
Раздался лай Качикана. Бабушка Эки идет! Амарча сразу забыл о слезах, радостно сбросил одеяло и выскочил на мороз. Кругом темнота. Где же бабушка Эки? Разглядел только тень Качикана.
Собака завыла.
— Качи! Пойдем в чум!
Диво, Качикан не хочет заходить в чум.
— Качи! Качи!
Собака опять как-то горько взвыла, словно кто-то обидел ее, и побежала к лесу. Амарча закричал, заплакал и кинулся за ней.
Никто из родителей Воло — ни тетя Наташа, ни дядюшка Мирон не могли объяснить, почему Вовке в такой мороз захотелось выскочить до ветру на улицу. Он выскочил, ж увидел летящих искр из чума своего друга и услышал его плач.
В темноте вся семья Фаркова бежала по лесу, догоняли Амарчу. Кричали. Звали. Они нашли его, когда уже у Амарчи не гнулись руки, йе слушались ноги. Хрипело горло, застыли слезы. Не мог уже плакать.
— Бедный мальчик, — только и сказала тетя Наташа.
Бабушку Эки нашли после. Лежала согнувшись на своей тропинке, за спиной — поняга с двумя привязанными зайчишками, рядом посох и еще сухостоина — для костра.
— Хо… Эки, Эки, — печально сказал дедушка Бали, — ушла, как ездовой олень. Запалила свое сердце, и оно не выдержало, разорвалось на ходу. Хо, горе-то! Пусто будет на земле Амарче без тебя. Жаль мужичка, не окрепли крылышки его. Беда…
Амарча обморозил руки, щеки и уши. Их намазали жиром, руки замотали тряпочками, а щеки и уши оставили так. Они почернеют, обрастут коростами, а потом коросты отвалятся. Это небольшая беда. Вот как заживут коросты на сердце?
Обмыли грудь и живот бабушки Эки горячей водой, нарядили в приготовленную заранее самой бабушкой «походную» одежду, не застегивая пуговиц и не завязывая ремешков, — так легче и свободнее душе уходить к верхним людям. На дно длинного ящика постелили кумалан и положили покойницу. В изголовье легла иммэрук[20], рядом — кремневка, провиант для охоты, посох, огниво, кисет с трубкой, скребки для обработки шкур. Полный стал ящик — все умела делать бабушка Эки, там тоже понадобится.
Принесли раскаленную сковородку, бросили на нее кусочки жира, они затрещали, задымились. Этим дымом окурили уходящую к верхним людям — пусть «там» понюхают.
До ямы, вырытой рядом с холмиком Колокона, несли бабушку Эки женские руки. Опустили длинный ящик в яму, полетели туда первые комья земли, и тут весь ритуал прощания нарушил Качикан. Видели его идущим вместе со всеми, но особо внимания не обращали. Чаще посматривали на Амарчу, держащегося за руку дедушки Бали, тяжко вздыхали. Но посыпались в яму мерзлые комья, запрыгнул туда Качикан и, рыча, громко залился хриплым лаем. Хэ, Хэвэки! Что тут началось! Шарахнулись женщины от ямы, закричали:
— Что с ним?
— Не хочет отпускать Эки!
Заругался сторож пороховушки Трифонов, спрыгнул в яму, еле выкинул упирающегося и визжащего Качикана, а потом с Мироном Фарковым забросали яму…
Печальная была ночь. Свет от костра освещал старый чум, вырисовывал сидящую согнутую фигуру дедушки Бали.
Вставал морозный, серый рассвет. Что сулило утро старику Бали и Амарче?
Послышались торопливые, легкие шажки — так бегал Воло.
— Воло, мужичок, тепло ли ты одет? Путь нам предстоит. Я хочу так сделать, чтобы с сегодняшнего утра для твоего друга Амарчи началась новая жизнь. Хэвэки, пусть это утро будет добрым для Амарчи, для тебя, Воло, для всех вас. Пойдем в кочевой Совет, к людям…
Они вышли на морозный воздух, как в жидкое молоко.
Вот и все…
Выплыли те фигурки, как тени, на тропинке, ведущей к фактории, и не сдержалось, вздрогнуло мое сердце…
Прощай, мальчик мой, Амарча. Повезут тебя в интернат, как и хотела бабушка Эки, раньше, чем к нашей Полночной земле начнет свою новую кочевку Солнце, и раньше, чем вернутся гаги… Вся огромная необъятная страна, помимо тысяч и тысяч таких же огромных забот, не забудет склоняться к твоему изголовью. Какие сны тебе будут видеться, мальчик, по каким дорогам придется тебе шагать? Не растеряй, Амарча, на тех; дорогах свои первые тропки, лица, события, возьми их с собою.
Прижмись, мальчик мой, к дедушке Бали, крепче прижмись. Ему недолго осталось согревать тебя. Придет конец и его земной тропе, уйдет в землю и он. Пусть же вечно в твоем сердце отзываются эхом его сказки, пусть плачут и призывно трубят священные птицы — лебеди, журавли и гаги, они научат тебя любить людей н нашу неласковую землю до слез, до боли.
Не затеряй следы и Воло, будь с ним рядом. Страна наша без края и конца, но не теряйтесь. Может, еще не раз вам придется опираться на плечи друг друга, идти друг за другом.
20
Иммэрук — шкатулка для иголок, наперстков.