Страница 51 из 53
А здесь — вон какие дикие отблески гигантских костров пирующих и веселящихся на небе богов; вон пол-луны одето в «рукавицы», словно и она знает, что надо одеваться теплее, иначе обморозиться можно. Луна заметно подросла за прошедшие две ночи, а к концу путешествия засияет во все «лицо». Тускло мерцают звезды — это к морозам.
«Говорят, у каждого человека есть своя звезда. Интересно, есть ли там, в этой необъятной Вселенной, моя звезда? — Мысли Ани перескакивают на звезды. — Если есть, то где?.. Вон Полярная звезда, вон созвездие Большой Медведицы, вон Венера… У эвенков всем им даны свои названия. Неужели они, как древние греки, уже не одно тысячелетие живут под этими звездами, смотрят друг на друга? Звезды, наверное, все заняты другими людьми. Да и они такие холоднее, а я мерзлячка, значит, мне нужны теплые южные звезды. Стоп!.. Чего это я? Есть же, есть здесь теплая звезда. Если она и занята кем-то другим, ничего, пусть и моей будет. Ее сейчас не видно, но, как луна станет полной, она появится рядом с ней. И, главное, эта звезда отгоняет мороз. Эвенки ее называют Собачкой Луны, Отгоняющей Мороз. Где ты сейчас, добрая Собачка? Слышишь, я загадываю на тебя. Появись скорее рядом с луной, отгони мороз и почаще гуляй в небе — может, с тобой не такими лютыми станут здешние зимы. Вот опять стынут ноги и руки, где ты, добрая Собачка, Отгоняющая Мороз, появись скорее!»
Аня очнулась от дум. Надо, пожалуй, пробежаться. О несбыточном можно мечтать сколько угодно. Теперь даже нечего ждать, что услышишь лай настоящих собак. Не пахнёт теперь и таким желанным запахом дыма, не обозначится на фоне звездного горизонта темный силуэт чума с живительным огнем и душистым чаем. Теперь тепло придется добывать самим.
Аня кричит Гирго, и вскоре они уже бегут рядом со своими нартами.
Остановились на ночлег там, где и толковал им Ёльда. Ванчо с хореем в руке, как с посохом, прошел к темнеющей коряжине, осмотрел место и велел Гирго отпускать оленей.
Началась борьба за тепло. Спасеньем может стать только большой костер. Для ночевки под открытым небом надо уйму толстых, желательно с корневищами, дров. Они долго не прогорают и дают больше жару.
Ванчо застучал топором по толстой лиственнице. Потом его сменил Чирков. С отдыхами, перекурами перерубили дерево в трех местах и, утопая по пояс в снегу, перетаскали к коряжине. Аня собирала подручные дрова, благо их тут было много.
Управившись с оленями, Гирго тоже занялся костром. Отвязав от грузовой нарты деревянную лопату, Прихваченную с собой для таких случаев, он расчистил снег вокруг коряжины. Потом сходил к высокой ели, наломал сухих веток с лишайником. Достал заранее припасенную бересту, чиркнул спичкой. Огонь нехотя лизнул бересту, помедлил, словно о чем-то раздумывая, исчез и вдруг неожиданно вспыхнул на седом лишайнике, затем береста занялась пламенем. Сделали таган и навесили на нем котел со снегом. Натает вода, и можно будет ставить чай, варить мясо.
Занялись приготовлением места для ночевки. Нарубили маленьких елушек, часть из них пригодится для подстилки на землю, остальные надо поставить позади огня, на куче снега, чтобы они не давали расходиться теплу.
Работают молча, споро. Даже Чирков пыхтит, шевелится, знает, что так теплее.
Горячим чаем чуточку отогрели души. Аня не стала ждать, пока сварится мясо, решила лечь в спальник — у нее разламывалась голова.
Парни осмотрели ее мешок и предложили свой. Их вроде бы поновее, шерсть не так сильно обтерлась. Аня попробовала было отказаться, но они и слушать не стали. Ты — люча, не привыкшая спать на снегу, да притом больная. Затолкали ее в мешок, подоткнули со всех сторон. И точно, спальник оказался теплее. Застыв шее тело стало понемногу отходить, Дня незаметно уснула…
И снова пришли разные тревожные сны. Опять видела мать, отца, Василия. Мать за что-то ругала Аню, кричала, а за что — не понять. И что удивительно, кричал и отец. Аня пыталась переспросить, а он только раскрывал рот и размахивал руками. Ане стало так обидно, что она заплакала. Отец исчез, но появился Василий. Они шли по какому-то саду, где полно яблок.
— Хочешь, тебе сорву? — спрашивает Василий.
— Ты что? С ума сошел? — удивляется Аня, хотя самой так хочется попробовать яблочко.
— Подожди. — Не слушая ее, Василий бежит к яблоне и начинает ее трясти. — Подбирай!..
Василий трясет, а яблоки почему-то не падают. Аня смотрит на дерево, и ее разбирает смех.
— Ну, разве не дикий ты тунгус, не дремучий ты человек! — подшучивает она над мужем. — Не можешь яблоню отличить от березки!..
Оглянулась — никого… И вдруг стало жарко-жарко. Где я?.. Да это же Артек, вон, как свечки, стоят знакомые кипарисы. И Нина Рязанова. А она-то что здесь делает? Она же из Ленинграда никуда уезжать не хотела. Надо позвать ее искупаться. Аня через голову снимает платье и хочет бежать к ласковой изумрудной воде, но, глянув на себя, огорчается — на ней снова какое-то платье в горошек. Аня уже вся мокрая, с усилием стягивает его с себя, глядь, — снова одетая… Да что же это такое? — чуть не плачет она. Опять начинает снимать. А солнце, солнце-то — как настоящая печка!.
Просыпается она вся в поту. Слабость. Уж не заболела ли она всерьез? Вот некстати-то.
Сон не принес ей отдохновения.
Костер почти погас, горящих углей не видно, все кострище покрылось серым пеплом, Ванчо и Гирго, скрючившись, дремали сидя. «Надо же», — в который раз позавидовала им Аня.
В вышине гасли последние звезды. Наступало морозное серое утро.
Даем, опершись на хорей, как на посох (Ванчо так отдыхал), он ткнул рукой в темнеющий горб хребта:
— Вот Авсаг-гора!.. Оттуда наша дорога покатится к Катанге.
У той горы все и произошло.
Остановились на перекур. Поменяли оленей у Чиркова — больно тяжелый он для упряжки, выдыхаются быстро бедняги. «Породистый Нос!» — как-то сказал о нем Зарубин.
Чирков отошел к толстой лиственнице, на нижнем суку которой висели лоскутки разноцветных материй — жертвоприношения Духам и божеству Экшэри.
— По всей тайге поразвесили. Тряпок, а самим ходить не в чем. — Он сдернул черный суконный лоскут. — Совсем новая, на портянки годится.
— Не надо трогать, — мрачно сказал Ванчо. — Харги рассердится. Грех!..
— Какой грех? Вбили себе в голову всякую чушь и верите! — ответил Чирков.
— Не троньте, Чирков! Зачем вам, уж не думаете ли обматывать себе ноги? — рассердилась Аня и с укором добавила: — Невоспитанный вы человек, Николай Васильевич!..
— Мы институтов не кончали, мы их на пузе проползли! — со значением и словно гордясь собою, произнес Чирков, сверкнув глазами.
— Простая порядочность не требует институтского образования. Уважайте веру других.
Чирков отбросил тряпку в сторону.
— Для этого она вам была нужна? — Аня недоуменно посмотрела на милиционера. Ванчо и Гирго осуждающе, промолчали. Чирков как ни в чем не бывало вернулся на дорогу, бросив:
— Чушь все это, Анна Ивановна!
«Что-то недопонимает Чирков в своем отношении к местным жителям, — думала Аня. — Или он так воспитан» что теперь, как по пословице: горбатого могила исправит? Не хотелось бы в это верить».
Здесь, у подножия горы, не было тумана, дышалось легче и глазам было просторнее. Куда ни глянь — всюду далекие очертания хребтов. Как все-таки велик Север! Сколько еще такого безжизненного пространства! Месяц могут бежать олени, скрипеть нарты, и не встретишь ни одного клочка обжитой земли!.. А тут еще целый час надо крутиться на одном месте, Аня запомнила эту гору, когда ехали в Сиринду. Дорога змейкой будет виться вокруг хребта, пока не обогнет его полностью. А наверху будет виднеться заснеженный Авсарук, или Авсаг-гора.
Олени Ванчо бежали ходко, и он не заметил, как дорога подвернула в распадок. Начался крутой спуск. По-доброму-то, конечно, упряжки нужно было спускать по одной, но поздно хватился Ванчо, олени разбежались, раскатились нарты. Надо бы крикнуть милиционеру, чтобы тормозил, но не без приятия же он, должен сообразить, что делать. Ванчо изо всех сил навалился на ларей, тормозит. Вдруг раздался треск — хорей сломался, Ванчо упал с нарты, невольно дернув за узду. Олени резко свернули в снег. Задняя упряжка, на которой ехал Чирков, чтобы не наступить на Ванчо, шарахнулась в сторону. И тут, как на беду, на пути упряжки стала лиственница…