Страница 46 из 53
По словам грузчиков, Тура с каждым годом расширяется, домов стало видимо-невидимо; есть очень большие дома, окна на окнах сидят, всю окрестность загородили, ничего не видно. Заблудиться теперь можно в Туре-то. Старик Куманда смеется: «Поеду в Туру, прихвачу с собою пальму. Буду на углах домов затесы делать, чтобы не потерять обратную дорогу».
«Только бы мне не заблудиться в Туре, — думает Гирго, и сразу же он представляет, как едет он по поселку, почему-то очень похожему на его родную факторию.
— Надеюсь, не потеряешь уполномоченных-то? — глядя на вспыхнувшее лицо мальчишки, понимающе усмехаясь, говорит председатель.
«Ну вот еще, маленький я, что ли?» — хотел обидеться Гирго, но на всякий случай промолчал: вдруг да передумает Ануфрий, пошлет другого.
Видно, у Эмидака хорошее настроение, решил Гирго, — по прозвищу обратился. А Гирго что? Нет, не обижается он на свое прозвище. Оно еще в школе к нему прилипло. И ведь из-за чего вышло-то? Из-за сказки, которые Гирго очень любил. Он и сейчас готов целыми ночами слушать. Еще совсем маленьким впервые услыхал самого знаменитого сказителя среди сириндинских эвенков Максима Боягира, умевшего силой и мощью своих слов поднимать упавших духом людей. По несколько ночей он мог рассказывать героические предания. С ним темные зимние ночи не казались такими бесконечно долгими. Поочередно приглашали его в чумы; сами недоедали, а для сказителя всегда сберегали кусочек мяса. Зимой Боягир становился главной фигурой в стойбищах. Старики говорили: весна для песен, а зима — для сказок.
Гирго учился во втором классе, и учительница Анна Феофановна Каплина, которую все ребятишки, звали Анханной, маленькая, по-матерински добрая женщина, из катангских эвенков, вызвала Гирго к доске и попросила пересказать русскую сказку, которую читали накануне. Гирго даже обрадовался, что такой легкий вопрос достался; сказка ему понравилась, он ее хорошо помнил. Хотел было уже начать, но, как на грех, вылетело из головы имя героя. На кончике языка вертелось а никак не срывалось.
— Гирго, неужели забыл? — прохаживаясь между партами, говорила учительница. — Вспомни…
Ребятишки заерзали, некоторые потянули руки, а Гирго морщил лоб, мучился, чуть не плача, и — о, счастье! — лицо его озарилось, он облегченно вздохнул: вспомнил. Заторопился:
— Лепеска катисса, катисса, а навстречу болк! Лепеска, лепеска, я тебя съем!
Класс почему-то так и грохнул со смеху. И Анханна тоже смеялась.
— Гирго, не лепешка катилась-то, а колобок, — поправила его учительница.
С тех пор прозвище и прилипло к нему…
…Приподняв шкуру, служившую дверью, Гирго запрыгнул в чум, гулко застучали его мерзлые бакари: пэт, пэт!
— Харги! Харги! Что делается?! — испуганна вскрикнула мать. Она так и замерла с вытянутыми белыми руками. Месила тесто. Увидев сына, недовольно заворчала:
— Чего, как дикарь, летишь, так чум свернут можно!
«Э, поворчи, поворчи», — радостно думал Гирго. Душа у него пела, и такая мелочь, как испуг матери, не причина для огорчения. Да он и знал, что так получится. Мать давно уже стала такой, все даже настоящее имя ее забыли, называют просто Олон: пугливая значит.
Успокоившись, мать спросила:
— Кто за тобою гнался, что ли?
— Никто не гнался.
— Зачем же тогда в чум так влетать? Напугал да смерти…
— В Туру поеду!..
— В Туру? Что там забыл?
— Солнечную невестку и милиционера повезу.
— Что, мужчин не нашли?
— Я не маленький! — рассердился Гирго.
— Большой! А ума на игру…
Гирго молча снял бакари, начал выколачивать палкой снег.
— На улице надо обувь чистить, сколько можно тебя учить! — раздраженно заметила мать.
Парнишка вышел из чума и в темноте, связав вязками бакари, повесил их на дерево, рядом с паркой. Ворчание матери не омрачило его радости.
Безмолвен мир, холодный, безжизненный.
Только щелканье копыт, скрип нарт да глухой звон ботал нарушает эту вечную тишину. Кругом бело и мертво.
С речки, замедлив бег, олени, тяжело дыша, еле поднимаются на заросший кустарником берег, укрытый мягким пухлым снегом. Исчез туман. В лунном свете открылась широкая тундра с темными пятнами стелющихся кустарников. Далеко на горизонте угадывался лес. Дорога петляла, огибая возвышенности с одинокими высохшими деревцами, сухостоем, пнями и глубокими ложбинами. Осколок нарождающейся луны появлялся то слева, то справа от каравана, то вдруг забегал вперед. По одной тундре можно накрутить десятки лишних километров.
На ровном месте скрип нарт убаюкивает, хочется спать, но Аня знает: расслабляться нельзя, уснешь и не заметишь, как обморозишься.
Пока ехали по озеру, Гирго не выказывал ей никаких знаков внимания, даже ни разу не оглянулся, не подсмотрел — здесь ли она, не выпала ли из нарт? А долго ли выпасть? Нет, надо было все же взрослого мужчину проводником брать. Аня посмотрела вперед. На нартах небольшим комочком темнела фигура парнишки. «Не замерз ли?» — теперь уже Аня пожалела его.
Как только выехали в тундру, Гирго стал то и дело, оборачиваться назад, на свою пассажирку. Аня видела светящийся огонек его самокрутки. «Мальчишка совсем, а уже курит…» — с сожалением подумала она.
Аня застыла вся от неподвижного сидения. Конечно, ей бы шевелиться, ворочаться — движение, как говорится, жизнь, но она слишком толсто и неуклюже одета, да и боязно шевелиться-то: попадет под сокуй холодный воздух, тогда еще хуже, еще труднее, будет сберегать тепло.
Между тем тундра осталась позади, караван неожиданно очутился в кромешной тьме — въехали в мелкий, но густой лиственничный лес, частоколом окружавший дорогу. Исчезло полжелтка луны, спряталось где-то за деревьями. Аня высунула нос, выдохнула — пара не видно. Или в лесу, действительно, теплее?
Надо бы остановиться, передохнуть и людям, и оленям. Размять руки, ноги, сходить по своим делам. Вот, смеялись на фактории, а что поделаешь… нужно…
— Гирго! Гирго! — кричит Аня.
Мальчишка оборачивается.
— Тандерить, чикондерить будем!
— Хэ! — смеется Гирго и дергает повод, бросая рядом с передовым оленем хорей. Тот сразу останавливается.
Олени дышат тяжело, даже в темноте видно, как ходит шерсть на их животах. Закуржавевшие морды все взъерошены, из ноздрей свисают сосульки, блестят большие глаза. Бедные оленчики!
Аня еле поднимается с нарты — отсидела ногу. Начинает приплясывать.
Подъезжают Ванчо с Чирковым. Слышно, как милиционер, тоже кряхтя, встает, подходит к Ане.
— На ночь-то вроде сильнее жмет, — говорит он, потом сморкается громко и, стянув рукавицу, ищет что-то у себя на груди, протягивает:
— Согреться не хочешь?
— Спасибо, — догадывается Аня.
— А я без этой штукенции давно бы уже дуба дал, — говорит Чирков и, отвинтив колпачок, запрокидывает голову. Потом он хватает рукою снег и — в рот. Покрякал, прокашлялся удовлетворенно и снова протянул Ане фляжку:
— На, у меня еще есть. Зарубин снабдил.
— Ну что вы… — смущается Аня. — Потом я уж точно превращусь в сосульку.
Парням спирту он не предлагает, прячет фляжку, закуривает. Светятся огоньки цигарок. Аня топчется на месте, приплясывает.
— Сильнее прыгай, — советует Гирго, — пока силы есть.
Он хотел сказать: прыгай, что есть сил, но Аня и так поняла. Прыгает, старается. Через минуту чувствует — все, устала, задыхается, дышать нечем, а дышать нужно, как-учили, — через нос. Говорит, чуть не плача:
— Черта с два так согреешься… Давайте лучше поедем.
— Меня тоже черт попутал с этой работой! — раздраженно бурчит милиционер. — Надеюсь, это моя первая и последняя командировка. Ну его к бабушке, этот Север!.. — И он отходит к своим нартам.
Ох, уж это эвенкийское «однако, маленько» при определении расстояний. Ни с чем нельзя сравнить. В анекдоты превратилось. Аня спросила Гирго, далеко ли до Дудыпты, где стоит чум охотника Мукто, он ответил: «Однако, маленько!» — «Ну сколько маленько-то?» — «Однако, километров двадцать, а может, тридцать».