Страница 44 из 53
Потом обнаружилась эта недостача… Кто мог знать, что новый закон не позволяет в долг отдавать муку и продукты? Купцы, говорят, раньше всегда в долг давали. Хотя, если уж откровенно, Ванчо знал, что нельзя, не положено общественное добро раздавать бесплатно… Не такой уж он темный, как мать. Все-таки четыре класса окончил! Он предполагал, конечно, что люди могут и не вернуть в срок деньги, но и отказать тоже не мог — не слепой, видел, как трудно живется сородичам. Детей-то чем-то кормить нужно…
Будь у людей деньги, разве кто-нибудь пожалел бы эти бумажки? С радостью отдали б, лишь бы не судили Ванчо. Когда началась ревизия, пытались собрать, да где такую кучу денег возьмешь? Собрали рублей триста, да разве могли они спасти, эти пятерки и десятки? Нужны были сотни, тысячи. Откуда у колхозников деньги? У самых удачливых охотников и то не шибко много бывает. Бухгалтерия колхоза какая-то больно мудреная. Не могут понять ее люди. Сидит бухгалтер за столом, шаманит с бумагами, толкует про какой-то дебет-кредит, сальдо-бульдо, а что это такое, поди, и сам Зарубин толком не знает. Пощелкает костяшками и говорит охотнику: «Ну, чо, бэе, Елдогир… Жидковато нынче ты поохотился. За тобою долг колхозу остается — две тысячи рублей!» Вздыхает Елдогир и уходит молча. А что ему остается делать?..
Жалел ли Ванчо о случившемся? Нет, не жалел. Только срок шибко большой отвалили. Солнечная невестка, пожалуй, права — надо ломать недобрые обычаи, рубить под корень, как она выразилась. Обычай дележа добычи, говорила она, хорош только для лентяев и бессовестных людей — жить за счет других, удачливых. Лентяи, положим, были во все времена, лежебок хватает и сейчас. А про бессовестных — нет, не права. Потерявших всякий стыд люди изгоняли из стойбищ, они не имели права называться людьми. Нет, тут она малость перегнула палку. Да и нимат — не такой уж плохой обычай, как Солнечная невестка себе представляет. Это она по-своему рассудила, что он хорош только для лентяев и всяких бессовестных. Не жила Солнечная невестка во время войны в наших стойбищах. Если б не нимат, многих сегодняшних людей не было бы на этом Свете. В каждой семье горе с бедой соседствовали. Это сейчас немного наелись, да и то не все. Семье Гирго Хукочара разве сладко живется?.. Если б Ванчо отказывал людям в продуктах, его бы никто не понял. «У тебя же полный магазин добра, — недоумевали бы люди. — Зачем же нам голодать? Мы же вернем, разве мы похожи на обманщиков?»
Вот насчет двух бочек спирта она, конечно, права. Ванчо со стыдом вспоминает, каким гордым он ходил по фактории: а как же, идет хозяин такого богатства! Со стороны, наверное, смешно было смотреть. Магазин открывал, когда просили, в любое время дня и ночи. Приедут из тайги, будят спящего. А что делать? Не станешь же отказывать, да и все равно не отстанут. Спирт охотникам и оленеводам тоже в долг давал, с ними и пил. Один раз вся фактория дня три на ногах не стояла. У всех в глазах небо с землей переворачивались. Ползали люди на четвереньках, берег озера оглашался песнями с плачем. Плакали некормленые ребятишки. Тогда один старик со старухой сгорели в своем чуме… Тут возразить было нечего, виноват, полностью виноват. Вокруг этого случая особо крутился следователь. «С кем конкретно пил? Назови? Ключи от магазина никому не передавал?»
«Со всеми пил», — отвечал Ванчо. Говорил то, что было. Зачем врать-то? Как-то еще ума хватило придержать язык за зубами, никого по имени не назвал. Тогда очно кого-нибудь посадили бы рядом со мной, статья групповая получилась бы. А у людей семьи, дети. Хорошо, что я не женился. Мать в последнее время все приставала: когда да когда свататься будешь, кому тори готовить?.. Эх-хэ!.. И тут не повезло. Была одна девушка, Дептырик, она как-то по-особому глядела на Ванчо. А он стеснялся, косоглазие мешало быть смелым. Приехал в гости к родственникам с Виви один парень, он и увез ее…
Ванчо очнулся от своих горестных дум, съедающих сердце, палящих душу. «Ху-у-ух!» — выдохнул он изо рта струю белого пара, прокашлялся. Сгущалась серая мгла, над головой уже проглядывали звезды, слева поднимался огрызок луны, словно мороз откусил половинку.
Оленчики отбивали ритмичную, дробь, и под скрип полозьев будто кто-то с хрипом выдыхал: «Ванё, прощай! Ванё, прощай!»
«Кто-то прощается со мной, — подумалось вновь, и он догадался: — Мама!»
Мысли опять убежали далеко-далеко…
Ванчо в семье был самым младшим, последним ребенком. Мать, как и все эвенкийские женщины, часто рожала, но выжили только двое старших сыновей — Христофор и Лекэ. Остальные умерли, не дожив и до году.
Ванчо появился на свет летом. Пришла мать в очередной раз из родильного чума и принесла завернутого в тряпки малыша, принесла, словно находку, случайно подобранную в лесу.
— Будущий охотник, — устало сказала она, а у самой в глазах тревога: выживет ли?
Ванчо выжил. Может быть, из-за того, что родился летом, в тепло, и до холодов успел немножко окрепнуть. И стал он любимцем родителей. Баловали они его.
— О, мое солнышко! — в редкие удачливые на охоте дни ласково тормошила мать сына, щекотала и нюхала его своим маленьким носом, вдыхая запах родного дитя.
Малыш улыбался. Отец отрывался от своих дел и тоже, довольный, поглядывал на них.
Ванчо чуть подрос, стал сидеть в зыбке и тут обнаружилась у него маленькая порча, дефект, как сказал заготовитель пушнины, — косоглазие. И чем старше он становился, тем заметней косил глазами. Позовешь его, поманишь рукой, а он, повернув головку, улыбается куда-то на сторону.
«Значит, не быть ему охотником», — горестно думал отец. Сжималось сердце от жалости к сыну. Еще любимей, еще дороже становился малыш отцу с матерью.
С Ванчо у отца были связаны последние тайные мечты и надежды. По молодости Костака не принимал участия в воспитании старших детей, все некогда было. Мать занималась. Он должен был только научить сыновей держать ружье и маут. Ванчо же он решил передать весь свой житейский опыт, всю мудрость и умение.
К трем годам Костака сплел для сына детский маут. Мальчик ловил им телят, щенков, с которыми играл возле чума.
— Порча глаз — не беда. Оленеводом будет! — радовался отец.
Ванчо росточком был маленький, и родители не спешили отдавать его в школу. В Кочевом Совете спрашивали:
— Когда ему в школу?
— Рано еще. Видите, он совсем маленький, неокрепший, — отвечала мать, а сама думала: «Пусть кочует с нами, тайгу лучше будет знать. Да и веселее с ним — есть о ком заботиться». Иногда при людях вслух рассуждала: — Теперь всех ребятишек учат в школах. Это, конечно, неплохо, что будут они знать язык бумаги. Но неужели все станут начальниками? Кто будет добывать белок, смотреть за оленями? Тут непонятно… Вот молодежь окончила нашу школу, а какой толк в этом? Все равно, как и мы, неграмотные, сидят в чумах, греют котлы и чайники. Нет… учеба только от дела отрывает, ребята тайгу забывают. А с девчонками, с женщинами как? Раньше, до войны, на всех сугланах до хрипоты кричали: «У женщин ума нету!.. Женщина — не человек!» Но потом власти убедили мужчин, что женщина такой же человек, не глупее мужиков. Тут чистая правда. А как женщины могут быть равны с мужчинами? Тут маленько непонятно… Если мы, женщины, будем равняться с мужьями, отец Ванчо мне скажет: «Балба, ты сидела вчера в чуме, варила котел, а я бегал по тайге, на лыжах гонялся за Большим мясом, маленько устал. Сегодня я буду лежать дома, греть у костра живот и чайник, а ты одевай мою парку, бери ружье и иди на охоту… Мы равны!..» Мужик-то котел сварит, а мне как быть? Сохатого я не догоню, да и стрелять не умею. Как же нам равняться с мужчинами?..
Старикам и старухам, сидящим в чуме и неторопливо сосущим трубки, слова матери казались умными и убедительными. Начинали вспоминать смешные случаи на сугланах, кто что говорил про женщин, и, порассуждав, приходили к выводу: да, Балба в чем-то права.
Потом с отцом случилась беда на озере, и Ванчо отдали в интернат. Ему уже было лет десять. Маленько-то грамоту, все равно надо знать, убедили старшие братья мать, да к тому же в интернате кормят и одевают. А мать, пока Ванчо учится, будет кочевать и помогать среднему сыну Лекэ, живущему своим чумом.