Страница 31 из 53
Воло нашел палку и, постукивая ею как посохом, первым опустился на лед. За ним шел Амарча, последним — Палета. Воло двинулся к полынье.
— Даже не трещит, — сказал он.
— А вы боялись, — засмеялся опять Палета.
Воло и вовсе расхрабрился, начал приплясывать. Повеселел и Амарча: напрасны были его опасения. Но близко подходить к полынье все же опасно, глянешь — и то жутко становится, даже голова начинает кружиться. Будто что-то тяжелое плещется там, страшно вздыхает… А дна не видать… Хотели уже повернуть назад, вдруг Воло, как заяц, прыгнул на свежий снег, запетлял, посмотрел — вроде, похоже на заячий след, прыгнул еще раз и… ухнулся в воду! Хорошо, что палка в руках, — легла поперек трещины, удержала мальчишку.
Амарча от испуга упал, потом, опомнившись, ухватился за палку, начал тянуть.
— Ма… ма! — кричал Воло.
— Мама! — вторил ему Амарча.
Но где же Палета? Амарча, заливаясь слезами, поискал его взглядом, но не нашел. Где он? Может, тоже нырнул? Однако… постой… Что там у берега?.. Да это Палета бежит, струсил! Заячья душа, волчьи ноги!
— Палета!.. Энё… ё… ё!.. Помоги… и… те!.. Воло, держись!..
В глазах Воло страх, он что-то кричит, плачет…
— Что случилось?! Добрый Дух, помоги!.. Не дай детям уйти под лед! Добрый Дух! — С мольбой, со слезами с горки бежала Эки. Сам бог, видно, помог ей выйти из чума именно в тот момент, когда раздались крики.
— Хух! Хух! — задыхаясь, пыхтит она, продолжая молитву. В ужасе подскочила ребятам, не помня себя, ухватила за рукав Воло, вытащила на крепкий лед. — Хух! — облегченно вздохнула и, взяв в охапку мокрого, обессилевшего вконец Воло, сторожко пошла к берегу.
На берегу бабушка опустилась прямо на снег, отдышалась. Ребята все еще плакали.
— Хватит реветь, не взяла вас вода!. — приказала Эки. — Бегите в чум, покуда в ледышки не превратились.
Из дома выскочил дядя Мирон. Он тоже сломя голову бежал к реке. Увидев Эки, живых ребятишек, устало шлепнулся в снег. Напряжение спало. Он чуть успокоился.
— Марш домой!.. — прохрипел Мирон. — Ты у меня под замком будешь сидеть!
Воло заплакал еще громче, задрожал, испуганно уставился на отца.
— Спасибо тебе, Эки! Спасибо, что успела… — сказал Мирон.
— Ругай не надо… Парнюски пробовай вада маленька, теперь знай вада. — Бабушка Эки с трудом подбирала русские слова.
Дома бабушка Эки, поостыв, похвалила внука:
— Кто знает, какой человек из Палеты вырастет… Жалко Бали, все еще надеется он… А ты, — молодец, не испугался, не бросил друга… На реку больше не ходите, видите, как обманывает. Прикрыла маленькие полыньи и ждет кого-нибудь, как вас, неразумных…
Амарча подрался с Палетой. Не подрался даже, а так, стукнул разок, тот заорал что есть мочи, словно ножом пырнули. На рев выскочила Пэргичок.
— Что случилось? Что он сделал тебе, сынок? А?..
Палета зажал рукой один глаз, заголосил еще пуще.
— Что он сделал? Глаз выбил? — Пэргичок отдирала руки Палеты от лица, а тот с ревом тыкался в подол ее широкой суконной юбки.
— У, варнак! — закричала Пэргичок. — Выучился у русских? Совсем лучатканом стал! Чему доброму они научить-то могут — драться да глаза вышибать?!
Услыхав крики, вышла из чума Эки.
— Что случились?.. Кого зарезали, что ли?..
— Подожди!.. Твой внук скоро и резать начнет! Мало у нас безглазых, так Палету еще надо зрения лишить!..
— Ты зря, Пэргичок, шум поднимаешь. Дети есть дети. Сегодня дерутся — завтра опять вместе.
Палета замолчал, а мать не унималась.
— Вот дружба-то с русскими чему привела. Вон, Митька Тириков никого не боится, такой же и Амарча будет. За что ты Палету ударил, а?
Амарча виновато понурился:
— За что? — спросила и бабушка.
— За то, что он убежал… когда Воло тонул…
— Но вы же не утонули! — снова набросилась на него Пэргичок. — Втроем-то скорее б на дно пошли! Ну, Палета испугался, с каждым могло такое случиться… Зачем же глаза выбивать?!
— Перестань языком трещать, как сорока! — крикнул из чума Бали. — Стыдно слушать!..
— Помолчал бы! Твоего внука убьют, а ты а пальцем не шевельнешь! — огрызнулась отцу Пэргичок.
Бабушка Эки молча подтолкнула Амарчу к своему чуму: иди, мол. Сама пошагала следом.
Палета осмелел, погрозил Амарче кулаком:
— Придешь к нам!
Но тут же получил оплеуху от матери:
— Молчи уж!..
Вот и пойми этих взрослых.
НИЖНИЕ ЛЮДИ ПОЗВАЛИ МАДУ
Несколько дней Воло не приходил к Амарче. Даже бабушка забеспокоилась.
— Может, и вправду отец его запер? Их ведь, русских-то, иной раз и не разберешь…
Как только дядюшка Мирон, с пешней на плече, с маленькими охотничьими нарточками уходил осматривать свои уды на налимов, Амарча крутился возле окон Госторга. Стекла замерзшие, но щелочки все-таки есть. Глазом прильнуть посильнее — что-нибудь да разглядишь внутри. С другой стороны к окну прилипал Воло. Кашляя и хрипя, как отец, кричал:
— Болею я, не пускают!..
От окна Воло отгоняла мать, мол, еще больше простудится.
Амарча перестал таскать Митькину сумку. Ну его. Утром, после драки с Палетой, выбежал по Тропинке Митька и издалека закричал свою прибаутку:
— Тунгус, глаза узкие, нос плюский, совсем-совсем как русский, запрягайся!..
— Чего он один-то пойдет! Хватит, говорят, нынче лакеев нет! — сказал подошедший Костака.
— А тебе-то что? — почуял недоброе Митька.
— Ничо.
— Ну и заткнись!
— Чо сказал? — пошел на него Костака.
— Ничо!
— Ну, и тебе через плечо!.. Я уже объяснил: лакеи теперь не в ходу!..
Они, как петухи, почокались еще, но до драки дело не дошло. Митька отстал от Амарчи; и они ушли в шкоду.
Скучно Амарче одному, но подождать можно — не век же будет кашлять и болеть Воло.
В эти дни Амарча несколько раз, просто так, побывал на фактории. Заходил в контору артели — просторную, без всяких перегородок избушку, где стоял один стол, а в углу на железных ножках бочка, служившая печкой. Грелся около нее, слушая, разговоры взрослых. Говорили, что к весне надо навозить сосновых бревен и начать строить дома. И первые избушки надо дать таким семьям, у которых не осталось мужчин-кормильцев, да старикам. Эту новость Амарча принес бабушке.
— Если б не война, давно бы жили в избушках, — сказала она. — В том доме, где сейчас учительница с медичкой Машей, жили твой отец Кинкэ и Мэми. Я тоже, бывало, ночевала у них. Зимой-то ничего, тепло, а летом — душно, сны плохие снятся… Тогда уже строить собирались, лес даже был заготовлен, а потом рук не стало, и в войну сожгли все.
Бегал Амарча смотреть коров — Черончин опять из-за них ругался. Нащипали им где-то травы, а сюда не привезли. Есть нечего стало, вот и плачут бедные коровы, ревут. Выпустили их из холодного амбара, переделанного под коровник, разбрелись они по берегу реки, огладывают тальник, как зайцы. Зайцам-то это привычно, а им… Жалко коров. Они не олени, не умеют сами еду себе добывать. Молоко у них ничего, но жидкое, как вода. Оленье вкуснее: одной кружкой забелишь большой чайник, и то вкусно бывает… Зима еще только начинается, а в коровник уже не попасть: вход зарос кучами навоза, и коровы чуть не по колено в грязи стоят. Грязные сами, худые. Отморозят соски, тогда совсем плохо будет, да и Черончину из-за них попадет.
Из тайги приехал пастух Удыгир. Зашел в чум к бабушке Эки, простуженно кашлял. Бабушка налила ему чаю. Он шумно пил, отдуваясь и все время трогая руками черные, обмороженные щеки.
— Нацеловал мороз-то, а? — сказал Удыгир, подмигнув Амарче, а потом, посерьезнев, пожаловался: — Теленка одного не хватает. Два раза обошел изгородь. Следов в тайге нету, сюда, в стойбище ваше ушел и как провалился. Всех спрашивал — никто не видел. Не исшашлычили ли его?
— Кто знает, может, и до этого люди дошли. Есть-то нечего… Но ты, сынок, помолчи пока. Не говори Черончину-то, может, найдется еще, — попросила бабушка.