Страница 22 из 53
— Хингкэчэ! — чуть не в один голос вскрикнули женщины. — Огонь подтверждает!
Воспрянул Мада:
— Этого следовало ожидать! Отвернулись эвенки от законов предков, забыли старую веру и бога! Захотелось жить в деревянных домах, захотелось начальниками сидеть в конторах, вот и расплата приходит!.. И чего нам за русскими гнаться? У них своя жизнь, у нас веками было заведено по-своему. Нам ведь за ними все равно не поспеть. Где теперь наши мужчины?..
Вроде бы и правильные слова говорил Мада, но как-то не хотелось верить в такой конец жизни. Неужто никакой надежды нет на спасение?
— Пустое мелет твой язык. Какой-то недобрый человек разносит этот слух, — сказала, подумав, Эки. — Такие же слухи ходили, когда мы о новой власти узнали. Помните?.. Однако никакого конца света не было, наоборот, жить лучше стали. Если б не война, разве, б мы голодали?
Женщины приободрились, облегченно вздохнули.
— Попомните мои слова, — недовольно проворчал Мада. — Люди зря говорить не будут. Вон, на Куте, разве не правы они оказались? Ни бед, ни горя не знают. Почему? Живут по заветам предков! У них ведь почти всех оленей отобрали, а они опять на ноги встали. Нет, еще немного, и убегу из артели! Пусть меня ищут по всей тайге!
— Сам-то разве не поднимал руку за артель? Или забыл, как кричал: «Хэ, какой тяжелый пуд у новых властей!»
— Верно, кричал, — подтвердила, слова бабушки Эки старая Буркаик. — Купцы-то только половину пуда давали.
— А отчего тогда беды всякие? — не успокаивался Мада. — Вот и ребятишек поотбирали у нас, в интернатах грамоте учат, говорят, начальниками, мол, будут. А кто станет оленей пасти да белок промышлять? Нет, не ладно делается.
— Ты думаешь, русским легко сейчас? Вон учительница-то, Тамара Дмитриевна, подмигивавшая тебе, все деньги домой отправляет. Голодают, говорит и там.
— Меня русские не интересуют. Как хотят, так и живут. У них ума много, нам надо жить своей головой, а не занимать у соседей. Никогда не думал, что на старости лет еду себе буду зарабатывать на дровах для печек да на траве коровам!.. Тьфу!
— Всем, видно, не сладко, — вздохнула Буркаик. — Летом-то приезжал полномоченный, Ганчу моего увез. Он не русский был. Их люди латыши называются. Он рассказывал, может, помните — в Ленинграде-то, где Кинкэ учился, в войну людям давали хлеба один кусочек… И ничего больше. Вот тут я удивилась…
— Чуть не все умерли с голоду, — поддержала старуху одна женщина.
— Говорят, мышей ели…
— Кире![33] — морщатся женщины.
— Правда! Я тоже слыхала, — подтверждает и Пэргичок.
— Беда. На всей земле, видно, горе, — опять вздыхает бабушка Эки, она всегда так вздыхает. — Слава богу, кончилась проклятая война. Скоро полегче будет. Пока ты, Мада, соберешься на Куту бежать, глядишь, и мы сытно спать станем.
— Вот счастье-то было бы…
Мада пытался говорить еще что-то, но, заметив, что настроение женщин опять поднялось, не стал больше нападать на новые порядки. Никуда он, конечно, убегать не собирался, так, молол языком.
Расходясь по чумам, женщины, шутили:
— Иди, спи спокойно, Мада. Не будет никакого конца света.
Потом, лежа в постели и прижимаясь к спине бабушки, Амарча задавал вопросы: «А как кричал на суглане Мада? Почему он дедушку Бали называет революционером? Что это, плохо или хорошо?»
— Спи! — почему-то не захотела отвечать бабушка. — Отрежу тебе когда-нибудь уши, чтобы ты не слушал того, чего тебе еще не понять… Отца твоего тоже иногда летчиком звали. А дедушка-то Бали не всегда слепым был. И Мада неплохой, это сейчас всех людей жизнь маленько придавила… Спи, потом расскажу, а то мне чуть свет вставать…
Пожалуй, уже два десятка раз осыпалась листва с деревьев и столько же раз, плача, улетали и возвращались птицы, а события тех дней, вот они, как на ладони. Первый суглан!.. Нет такой плашки, которая могла бы придавить память, заставить забыть. Чуть закроет глаза Эки, и сразу, как живые, встают перед ней ее сыновья: Кинкэ, Кутуй, Куманда, и видятся всегда молодыми, красивыми. Иногда во сне они тянут к ней руки, зовут куда-то. Она знает, что нет их на этой земле, не надо бы ей бежать к ним, но ничего не может с собой поделать — рвется к ним, а они опять куда-то исчезают. Вместо них появляется Колокан и тоже молча манит и манит ее к себе.
Просыпалась бабушка и тут же оборачивалась к внуку — не разбудила ли? Нет, внук спит, посапывает сладко, а под нею подушка мокра от слез…
Не с того ли дня, когда прилетела к ним железная птица и привезла, как в сказке, по воздуху, ее сына, Кинкэ, не с того ли дня что-то перевернулось в ее душе и она поверила в доброту русских людей, в новую жизнь поверила. Много раз она уходила памятью в те далекие дни и думала, думала, все больше и больше убеждаясь: нет, не держат они за пазухой камень, верно дорогу эвенкам указывают. Только так, сообща, всем миром можно выбиться из тьмы и бедности.
— Хэ, — вздыхала она, прислушиваясь к дыханию внука. — Задержаться бы еще немножко на этом свете. Пусть Амарча вырастет, пусть обретет крылья…
РАССКАЗЫ БАБУШКИ ЭКИ
…Была еще зима, промысловое время, когда однажды ночью, на стоянке, подняли собаки переполох. Вскочил, как молодой олень, испуганный Колокан, схватился за ружье. Вылезли из меховых мешков сыновья, перепугалась мать, тогда еще не бабушка Эки, а просто Эки — Старшая Сестра Всех Живущих. Так обращались к самым уважаемым людям, и это имя надо было уметь заслужить. Эки стала оживлять потухший огонь:
— О, Добрый Дух! Кто к нам пожаловал?! С добром ли, с худом ли? Оборони нас, о Добрый Дух!.. — приговаривала она, копошась у очага.
За чумом захлебывались в лае собаки. И не понять было, что происходит там, в темноте. Собаки у Эки с Колоканом умные, не пустолайки, зря шум поднимать не будут. Не шатун ли пожаловал? Кто знает, может, бродит рядом. Он хоть и прародитель эвенков, но ружье или пальму иметь надо, когда он в гости приходит.
— Мужики! — сквозь собачий лай послышался чей-то крик.
Замерли в чуме.
— Мужики, уймите собак, разорвут!..
Колокан выскочил в темноту, на мороз.
— Ча! — закричал он. — Ча!
Угомонились собаки, отошли в сторону. Стряхнув в темноте снег с одежды, в чум, весь закуржавевший, ввалился какой-то мужчина.
— Чуть не съели, окаянные!
По голосу узнали Амарчу Чемду.
— Откуда? — удивились. — Время-то нынче не по гостям ездить, а белок добывать. Заблудился, что ли?
— Стоянку вашу еле нашел. По следам ехал. А тут псы… моего Серого, поди, совсем покалечили.
Амарча Чемда разделся, попил чаю, и уж потом протянул им бумагу.
Эки и Колокан испуганно замерли. Таежники всегда боялись бумаг. Ничего доброго в них никогда не бывало. Одни лишь долги.
Взглянув на присмиревших хозяев, Амарча успокоил:
— Не пугайтесь, это хорошая бумага.
И неторопливо стал рассказывать новости, ради чего он в такое время кочует по чумам эвенков.
Летом, в месяц Мучуна, то есть в июне, в период набухания почек на деревьях, намечается большой суглан всех эвенкийских родов, кочующих по Суринде. Амарча Чемда объехал почти все стоянки, люди согласны. Русский начальник просил и вашего согласия. А потом, как бы между прочим, добавил:
— Он просил также сказать вам, что на этом суглане толмачом будет ваш Кинкэ. Говорит, к этому времени должен приехать.
Хэ! Знал, знал этот лешак, как сообщить эту новость. Нет бы с нее начать!
— Эх-хэ! — оживились братья.
Расцвела алой зорькой Эки, заулыбался Колокан. Всем стало хорошо.
— Ну, Амарча, чем тебя отблагодарить-то, не знаем! У меня сейчас сердце наружу выскочит! За то что тянул, придется завтра оленя мозгочить! — радовалась Эки.
Сыновья и Колокан шумно поддержали ее. Не каждый день в чуме такие новости!
Развязались языки. Вспомнили, как три года назад через их летнюю стоянку проезжала молодая русская женщина Глафира Макаровна Устинович. Она записывала в тетради каждую мелочь, расспрашивала о жизни в тайге, об охоте, обычаях, о сказках и преданиях, обо всем. Удивлялись люди, зачем ей это? Разве есть что интересное в их кочевой жизни?
33
Кире — возглас отвращения, брезгливости.