Страница 20 из 53
Вот такие сказки про наших священных птиц, мужички. Сказки для ушей взрослых, ну, надеюсь, и вы поймете, дойдет до вас суть сказанного. С тех времен так и повелось: эвенки никогда не стреляют в лебедей и журавлей. Грех большой, стрелять в любовь и в родину. Поняли?..
Присмирели, затихли «мужички». Что тут говорить — понятные, добрые сказки у дедушки Бали.
В ЗИМНИЕ ВЕЧЕРА
Белый пушистый снег выпал ночью, и сразу наступила зима. От чума к чуму протоптались тропинки, и одна длинной змейкой протянулась к лесу.
Снег зарядил на несколько дней, сыпал и сыпал частыми крупными хлопьями, но потом, перестал — надоело, видать. Да и куда валить-то без меры? И так все деревья мохнатыми стали, пеньки нахлобучили шапки, чумы словно присели… Снегу-то, наверное, все равно, он может идти вечно, а каково людям? Поплывет в глубоком снегу собака — не захочет охотиться, оленю станет трудно копытить ягель, значит, и людям плохо будет. Но на то и ум у людей, говорит бабушка Эки, чтобы суметь и в такие снега да морозы выжить на нашей земле. Да и потом, снег ведь не всегда — плохо, иногда он и благодать. Взглянешь на следы зверька на снегу, и все ясно становится, куда и зачем он шел, где спрятался. И самого Амарчу, по словам бабушки, помог найти снег…
Бабушка говорит, Амарчу нашли в лесу под колодиной. Пошла она в лес за дровами и увидела следы на снегу — вроде мальчишка босиком бегал. Пошагала она по следам и услышала детский плач. Заглянула под старую обгорелую колодину — а там мальчик. Сидит, свернувшись в клубочек.
— Удивляюсь, — говорила она, — как ты не замерз. Время-то уже трескучее было, все мужчины на охоту ушли. Принесла я тебя в чум и давай отогревать.
— А если бы не услыхала, я замерз бы? — испуганно спрашивал Амарча.
— Наверно, замерз бы, — спокойно отвечала бабушка. Но такой ответ не устраивал Амарчу, и он начинал тормошить ее, заглядывая в глаза: не шутит ли? Бабушка Эки некоторое время выдерживала серьезность, потом, сжалившись, опускала свою руку ему на голову и успокаивала:
— Я тебя, сынок, обязательно нашла бы. Такая судьба у меня.
На сердце у Амарчи сразу становилось легче, лицо светлело, в глазах — радость.
Вспоминались страшные картины: замерзший парень Сергунчэ Анкоуль и девочка Собирик с ледяными слезками на щеках… Это в сказке про маленьких человечков не страшно, они отогревались весенними солнечными лучами и шумели потом кипунами-речками. А по-настоящему замерзших людей уже ничем нельзя отогреть.
Прошлой зимой вернулся с охоты Сергунчэ Анкоуль, напился «веселящей воды», ноги отказались идти, упал он возле своего чума и замерз. Нашли его — он весь был закоченевший и черный, как обугленный… А мать девочки Собирик до сих пор не в себе, умом тронулась. Они белковали тогда в верховьях Орокана, там-то и случилась беда. Отец шел стороной, промышляя белку, а мать вела аргиш по санной дороге. Зыбку с маленькой Собирик навьючила на последнего оленя, а тот возьми да отвяжись, уйди в лес, а она, растяпа, и не заметила… Только на второй день нашли того оленя. Маленькая Собирик была уже окаменевшей, даже слезинки на щеках стали ледышками. Страшно! Мать ума лишилась, все зовет девочку, просит у снега, у тайги — отдайте Собирик, зачем ее взяли?..
Амарча, глядя на огонь, вспомнил летние разговоры про имена и задумался. «Наверное и вправду я опоздал родиться, — думал он. — О чем ни спросишь, все, оказывается, уже было». В мечтах он иногда видел себя ловким, сильным богатырем Бэркэном или Ховоко, умеющим ловить на лету стрелы противников, прошивать насквозь пятерых быков, поставленных вплотную, ловко, не хуже белки взбирающимся на деревья; но те времена давно прошли, они теперь только в преданиях живы да в памяти стариков.
Иногда хотелось быть Ивулем. Он вроде и дурачок, но всегда в конце сказки оказывался самым умным и самым хитрым.
Но то в сказке. А надо бы в жизни стать кем-то настоящим, все умеющим, ловким и сильным. Тогда Амарча сделал бы все, что захотел. Добыл бы много-много белок и соболей, лосей и диких оленей, во всех чумах была бы еда, и все говорили бы: «Амарча вырос настоящим кормильцем! Есть что поколупать в зубах! Не скучно нашим животам! Ай да Амарча!..» Так говорили бы люди. И еще хорошо было бы вернуть дедушке Бали глаза, оживить всех добрых людей, ушедших в Нижний мир: отца Кинкэ, мать… Вот жизнь была бы! Вечное лето стояло бы, солнце, тепло, вернулись бы птицы… Здорово было бы…
Почему о хорошей жизни надо только мечтать?. Кто такие фашисты и чего они напали на нас? Оленей у них, не было, что ли, или своих женщин им не хвастало?
Раньше, в давние времена, Хэйкогиры тоже воевали с пришельцами с Ангары. Тоже горе и слезы в стойбищах были. Столько, говорят, слез пролито, что из них получилась младшая сестра Тунгусок — Ангара, река из слез. Чистые-чистые воды, все камешки можно пересчитать на дне…
— Ты где? Не слышишь, оглох, что ли?
Оказывается, бабушка давно уже что-то говорит ему. Амарча очнулся от своих мыслей.
— Принеси сухих веток — надо костер оживить, белок варить будем.
Амарча накинул старый зипун, нахлобучил шапчонку, и выскочил на улицу. Огляделся — никого. Изо всех чумов валил дым, в воздухе мелькали искорки костров. Видно, соседи тоже кипятили чай и варили что-то в котлах.
И в Госторге топилась печка. Тетя Наташа, наверное, собирается стряпать лепешку, на кухне возится. В большой комнате горит лампа, и ее свет яркой полосой лежит на снегу. Хорошо у Фарковых: у них по вечерам светло, как при солнце, и всегда тепло. Говорят, что скоро и у эвенков будут такие же дома, тогда зиму можно будет легко обманывать. А в чуме надо постоянно жечь дрова, если не хочешь окоченеть.
Амарча набрал охапку сушняка и нырнул в темный прогал чума. Отряхнул от снега бакари[30], бросил наземь сучья.
Бабушка расшевелила костер, подкинула новых дров.
На улице послышались скрипучие шаги. Бабушка Эки и Амарча, как по команде, вернее уже по привычке, повернули головы к двери. Человек глухо кашлянул, и они узнали председателя артели. Слышно было, как он отряхивал рукавицами снег с унтов, топал ногами, потом распахнулась лосиная шкура, и вошел Черончин. Шагнул к костру, кряхтя, шумно дыша с присвистом, сел напротив бабушки Эки.
— Каданре![31] — простонал он.
— В твои-то годы грех на усталость жаловаться, — сказала бабушка.
— С утра на ногах, — словно оправдываясь, опустив голову, ответил Черончин и попросил: — Налей чаю. Внутри все горит. Хух!..
— Чего ты в лесу-то делал? На охоту вроде не ходишь. — Эки налила кружку густого ароматного чая и подала гостю. Тот, обжигаясь, пофыркивая, жадно выпил.
— Какой из меня охотник? — через минуту заговорил он. — Задыхаюсь, воздуха не хватает. Легкого-то одного нету. Прострелили насквозь, а потом вырезали. Ладно, что русские все умеют, случись такая беда дома, давно закопали бы…
Черончин и Шилькичин считались в стойбище самыми знающими людьми. Где только они не бывали, даже в других странах; видели множество городов. Из рассказов Черончина мы уяснили, что город — это большая каменная фактория и людей там как в муравейнике, И главное — они никогда не работают, днями и ночами снуют по улицам, катаются на машинах и высматривают, где что плохо лежит.
Вез Черончин с фронта подарки домой — шелковое платье жене, игрушки ребятам и штык от винтовки — хотел похвастать перед сородичами необыкновенной сталью, но они у него вмиг исчезли. Только, говорит, поставил свой мешок, начал оглядывать огромный зал, ища окошечко, чтобы купить билет на пароход; хотя и с трудом, но все же нашел кассу, только собрался мешок взять, а его и нету! На глазах исчез!
Не дай бог нашему человеку одному оказаться в городе. Туда-то, на войну, рассказывал Черончин, их стадом провезли, где выходить, куда заходить, все говорили, а вот когда возвращался обратно, тут уж одному пришлось ехать. Страху натерпелся на всю жизнь. В поезде так спать не давали. Чуть только задремлешь, сразу несколько рук ощупывать начинают. Деньги ищут!.. Как там живут люди, так и не разобрал. Придешь в контору, смотришь — сидит человек за столом, ничего не делает, однако большие деньги за это сидение получает…
30
Бакари — меховая обувь.
31
Каданре — восклицание усталости.