Встречный огонь

Разбудил его Викин голос:

— Пить, хочу пить!

Вика стояла, как в день приезда, возле печки. В розовом платье, и волосы обвиты розовой лентой. Он зажмурился, вспомнил, хотел закричать, но сжал зубы.

Бабушка молча укладывала в сумку свертки.

— Это тебе лепешки. А еще чулки на зиму.

Мамы не было. Агван, как затаившийся зверь, следил за всеми. Тетя Маша вся красная. Плакала, наверное. Ну и пусть! Зачем она увозит Вику?

Дядя Содбо вошел со свертком. Агван даже задрожал от злости. Это все он, он увозит Вику. Потом вошла тетя Бальжит, очень тихая, старая.

— Лошади готовы. Скоро вы?

У бабушки опустились руки, она уселась на кровать.

— Погоди ты, не беги. Хоть нагляжусь. Больше не увижу.

Вика смеялась. Прыгала возле печки, как когда-то Малашка, и смеялась:

— Тетя Бальжит, мы на поезде поедем? У меня папа нашелся. Мы на поезде поедем?

Он еще крепче сжал зубы.

Тетя Маша сердито одернула Вику:

— Тише, разбудишь Агвана.

И стало тихо, очень тихо. Он зажмурился, чтоб Вика не увидела, что он смотрит.

— Он всю ночь не спал, — прошептала бабушка. — Всю ночь. Затосковал…

И тогда он закричал:

— Я спал.

К нему подскочила Вика:

— Здравствуй. Я уезжаю. Скоро поезд.

Вика погладила его плечо, но он отпихнул ее, соскочил с кровати, натянул штаны и рубаху. Сел на пол, на кабанью шкуру, прижался головой к бабушкиной ноге. Отвернулся от Вики. Ну и пусть уезжает. На что она ему нужна!

Застучал со всего маху обеими руками по кабаньей шкуре:

— Вот тебе, вот.

Вика хотела было схватить его за руку, но он повалился на спину и стал брыкаться.

— Вот тебе, вот. Уезжай!

Вика уселась рядом и положила около его щеки коробку с карандашами, а когда он скосил на нее глаза, поцеловала его в ухо:

— Мама говорит, не насовсем. Ты к нам скоро приедешь. Вот.

Агван садится, вынимает из коробки оранжевый карандаш:

— Солнце возьми себе.

Вика качает головой.

— Это тебе.

Бабушка позвала Вику, и он выскользнул из дома. Утро холодное. За его спиной — дом, впереди — дорога. По ней увезут Вику. По ней уехал отец. И увезли Каурого.

Агван сжимает кулаки.

Видит, как от озера поднимается и идет к нему узкими длинными лучами холод. А за озером черный лес, в котором цветет багульник.

Над черным лесом увидел Агван в бесцветном небе большую звезду. Она была одна во всем небе. Вокруг нее — сине-зеленые иглы. Она то приближается к нему, то убегает от него. Агван крутит головой. Других звезд нет. Одна-единственная, и такая большая!

Он дергает за рукав вышедшую из дома бабушку:

— Что это?

Бабушка поняла. Прижала его к своей юбке.

— Это, сын, утренняя звезда. Видишь, как мигает, зовет на землю солнце. Без нее нет зари. Это звезда надежды. — Бабушка обняла его сухими руками.

Ему стало тепло, но он вырвался, крикнул:

— Не хочу!

Тетя Бальжит и мама суетились возле телеги, укладывали сумки.

Подбежала к нему Вика. Над губой — молочные усики. Из пиалы пила. Ухватила его за шею. Но он вырвался, оттолкнул ее и побежал.

— Аг-ван! Агван! — кричала она ему вслед. А он убегал в степь. Он бежал так быстро, что заболело в боку. Он бежал, закрыв глаза, чтоб не видеть ни дороги, летящей сбоку от него, ни озера, ни леса вдалеке, ни утренней звезды. Он кричал, чтоб не слышать голоса Вики. А она кричала, плакала, звала его. Тогда он зажал уши ладонями и побежал еще быстрее. Земля подбрасывала его, подставляла ему бугры, чтоб он спотыкался, травы и цветы, чтоб он цеплялся за них… У него была здесь своя ямка, в которую он прятался от Вики и Янгара. Вот она. Он свалился в нее и отнял ладони от ушей. Уши шумели. В яме было мокро от росы. Он опустил лицо в росную траву. Все тише и тише становилось в ушах. Он услышал, как шевелится трава.

Сначала у него забрали Янгара, потом ягнят. Потом ушел Каурый. Когда он вернется? Тетя Маша говорит: «Никогда!» Что значит «никогда»? Она говорила, что дядя Степан не вернется никогда. А он взял да вернулся. Может быть, и папа вернется? И Каурый. Но Каурого сожгли. Когда сгорает полено, оно больше не возвращается. Из него — пепел. Значит, он не вернется? Никогда?

Все, кого он любил, от него уходят. И Вика!

Агван всем телом прижимается к земле, упирается в нее лбом. Он не чувствует острых камешков.

Все от него уходят. Почему?

Налетел Янгар. Он запыхался. Язык на боку. С языка падает слюна.

Агван вскочил. Опять примчался ее крик, теперь далекий:

— Агван!

По дороге катилось желтое облачко пыли.

— Агван! — звенел над степью ее крик. Он уже не мог понять, кто кричит: Вика или мать. Ему чудилось, что вместе с криком над степью несется к нему песня его матери, которую тягуче она пела недавно в избе. Ему чудилось, что мама зовет его, громко зовет и плачет, потому что он не идет к ней.

Все стало расплываться — то ли в волнистых струях марева, плывущего от озера, то ли в поднимающемся мутном дне, то ли в слезящихся его глазах.

Возле его ног чутко сидел Янгар. Стекала слюна с языка в цветы.

Вдалеке уже не было желтой пыли, над лесом не было утренней звезды. Из-за леса горбушкой лезло солнце.

Почему он не может никого спасти и сберечь?

Перевод Т. Ошаниной.

ДНИ ДЕДУШКИ БИЗЬЯ

I

В последнее время старик Бизья стал все чаще и чаще задумываться о тех путях, с которых не бывает возврата. Кто знает, откуда брались эти думы, что заставляют клонить большую поседевшую голову, то расхаживать, заложив руки за спину, то вдруг сидеть, глубоко задумавшись, в той позе предвечного раздумья, когда человек, обхватив руками живот и поджав к груди колени, повторяет свое состояние во чреве матери, — впрочем, младенчество и старость, смерть и рождение — разве не схожи они между собой? А ведь, казалось бы, с тех пор, как народился он на свет, с тех пор, как стал человеком в этом мире, не было у него причин сетовать на какие-либо телесные свои недуги. Правда, было, что лет в десять, еще несмышленым парнишкой, сев на необъезженную лошадь, был он сброшен на землю и несколько дней пролежал с поврежденными ребрами. А в двадцать лет, будучи бравым парнем, задумал однажды ночью пробраться к своей возлюбленной и, подбираясь с заднего двора к ее дому, был укушен за икру здоровенным, размером с теленка, сторожевым псом. Хоть и был он здоровым парнем, но все же после этого хромал несколько дней. Вот, пожалуй, и все его телесные недуги, которые можно припомнить за все минувшие годы. Да, годы его пощадили, и до сего дня не мог он пожаловаться на свое здоровье. Но вот сейчас, когда нет-нет да и увидит, как к лысому подножью могучей Алтан-горы движется вереница людей, провожающая в последний путь кого-то из его сверстников или сверстниц, — жуть не жуть, страх не страх, а какое-то незнакомое чувство охватывало его. Было ли это непонятное зло на извечную несправедливость жизни вообще? Или, может, недуг накатывал на него? Или что-то иное? Кто знает… Но не по себе становилось старику в такие минуты. «Да, все меньше и меньше нас становится с каждым днем… уходим мы в свою вечную горную обитель… каждый в свой черед. Вот и моя пора близка», — подумав так, старик, сердито сплюнув, вонзал свой остро отточенный плотничий топор в бревно и, заложив руки за спину, тяжелым шагом уходил домой. С давних пор не любил он участвовать в похоронах, слышать причитания и плач родственников усопших: «Покойник не увидит и не оценит всех этих криков и слез. Его, покойника, хоть в чистом поле брось, хоть закопай в землю, хоть сожги — ему все одно. Не встанет же он из гроба, узнав, как горюет над его телом старик Бизья». Нет, как вы хотите, а если соберутся несколько самых близких людей да проводят в последний, вечный путь — этого с любого из нас достаточно. Так думал старик Бизья.