Страница 38 из 69
— Коничка умер…
Что же это такое? Что же это такое?
Дулма мчится к кошаре. Она не слышит крика сына: «Бабушка лежит». В ней застыл страх, не понятный ей самой, гнетущий, останавливающий бег — она вовсе и не бежит, а семенит еле-еле.
Молча остановилась Дулма над мертвым конем. До нее едва доходят испуганные слова Марии:
— Эжы слегла.
Дулма осторожно вошла в дом, присела возле матери, которая спит теперь на ее постели.
— Что с вами?
Мать села. Взглянула невидящими глазами.
— Я сразу заметила. Затосковал он вдруг. Я ему овес поднесла. Потрогал губами и отвернулся. Домой кинулась — за теплой водой. А когда вернулась, лежит…
Пагма раскачивалась из стороны в сторону, глядя перед собой. Она была совсем старая, эжы, у нее слезились сизые, как у Каурого перед смертью, глаза.
— Не уберегли коня. — И вдруг сказала громко и отчетливо: — Все. О, Жанчип мой!
Слова прозвучали для Дулмы, как звон погребального колокола.
— Замолчите. Не смейте. Нельзя, — прошептала она.
Утром погрузили коня с трудом на телегу, прикрыли брезентом. Бабушка горбилась на передке. Бык лениво плелся к лесу. Сбоку рядышком шли тетя Маша и мама. Янгар было кинулся догонять, но Агван отчаянно крикнул:
— Назад, ко мне. — И пес вернулся. Агван вцепился в его шерсть.
Янгар вывернулся, улегся рядом и заскулил.
Медленно удалялась печальная процессия. Голова Каурого свешивалась с телеги, покачивалась, будто прощалась с ним.
Агвану казалось, что Каурый сейчас откроет глаза, позовет к себе веселым ржанием. Но конь уплывал все дальше и дальше, равнодушный и молчаливый. «Никогда я теперь не стану всадником! Почему коня увозят от меня?»
Вика прижалась к нему, и Агван сглотнул слезы, только тело его вздрагивало.
Вскоре над лесом клубами повалил дым.
Агван кинулся к избе, забился под кровать. Каурого жгут. Он исчезнет? Куда? Куда он исчез? Куда он исчез? Куда делась рука папы Очира? Снег теряется и находится опять. Почему же папа Очира никак не может найти свою руку? А где Малашка? Совсем пропал. Агван закрыл рот ладонью, чтобы Вика не слышала его.
«Ты единственный мужчина в доме», — вспомнил неожиданно, вылез из-под кровати.
Вика сидела нахохлившись возле огня.
— Давай чай варить. Сейчас наши вернутся. Слышишь, вернутся! — крикнул он.
Долго-долго будет подниматься трава из затоптанной миллионами сапог, измученной земли, много лет пройдет, пока беспечно начнет смеяться человек, — голая, выжженная планета с калеками и сиротами выздоравливает не сразу!
Часть третья
1
День Девятого мая выдался солнечным и теплым, хотя со стороны озера временами дул сыроватый, холодный ветер. Дулма с утра находилась в непонятном тревожном ожидании. Пошла в кошару, снова вернулась в дом и, не выпив даже чаю, опять заспешила в кошару. То ей казалось, что мать никогда больше не встанет с постели — в сумраке избы так страшно белеет ее исхудавшее лицо с чуть горбатым носом и резко очерченными губами! То чудилось: именно сегодня явится Жанчип — он всю ночь не давал ей покоя: смеялся, плясал, широко раскидывая руки, целовал ее… и тогда радостью сжималось сердце. То мерещилась сцена, которой заморочила ей голову Мария. Как это она будет петь не в степи, а в узком тусклом зале?! Дулма нюхала сырой ветер, подставляя под него лицо, будто он мог отогнать мучающие ее предчувствия.
Ягнята нехотя выходили из сакманов во двор, и Дулма сердилась:
— Хулай, хулай, ну идите же!
— Плохо эжы… врача бы! — Мария тронула Дулму за руку.
Дулма выпрямилась. Тревога еще больше овладела ею.
— Молчи, — сказала поспешно. — Не надо врача. Устала она просто, старая она. Каурый вот… — медленно двинулась к кошаре.
— Ешь, милый, — услышала она тоненький голос Вики и остановилась. — Бабушка болеет, мы будем ее работу делать. Слышишь? — На коленях Вики лежал ягненок. На куче пригретого солнцем навоза развалился Янгар.
Дулма выскочила из кошары, ухватила Марию за руку:
— Идем, — зашептала взволнованно, — идем. — Она сама не могла бы объяснить, зачем притащила сюда Марию, почему так взволновалась.
— Кушай, ты сирота, тебе надо кушать, тогда обязательно вырастешь, — Вика совала в глупую мордочку бутылку с молоком.
Вразвалочку подошел к ним Агван с пустой бутылкой в руках. Следом, тоже вразвалочку, тянулся длинноногий теленок красно-белой масти — вылитая Пеструха.
— Еще хочет! — вздохнул Агван.
Теленок ткнулся мордой Агвану в грудь, поднял кургузый хвостик, подскочил к Вике, уставился любопытным глазом на ягненка, стал нюхать его.
— Мы теперь чабаны. Пусть женщины отдохнут, — важно сказал Агван.
Дулма тихо рассмеялась, словно это она была там, за перегородкой, маленькой девочкой рядом с маленьким Жанчипом — тревога ее растаяла.
— Они целуются! — смеялась Вика.
Теленок вернулся к Агвану, требовательно потянулся розовыми губами к бутылке, замотал недовольно головой:
— Му-у!
— Ишь какой ты хитрый, молока хочешь, — Вика снова склонилась над ягненком. — Нам с Агваном не останется, и вот этому сиротинке, и бабушке, и нашим мамам.
Дулма стояла, тесно прижавшись к Марии, и чувствовала, как подрагивает ее худенькая рука:
— Смотри, как мы нагрязнили. Увидят мамы, нащелкают, — ворчит Агван.
— А мы давай уберемся! — Вика вскочила.
Вдруг Янгар навострил уши — и с диким лаем метнулся мимо Дулмы и Марии. За ним кинулись дети и сразу угодили в объятия.
— Ну и хозяева, добро разбазариваете, — смеялась Дулма.
Выбежали вместе из кошары. К ним во весь дух несся всадник. Дети помчались ему навстречу.
— Сумасшедший какой-то! — пробормотала Мария. А Дулма толкнула ее на ворох соломы и сама повалилась рядом.
— Это Содбо, кажется…
Мария вспыхнула.
Было беспричинно весело, и она тормошила Марию:
— К тебе, наверно…
Это оказалась Бальжит.
— Правильно веселитесь, бабоньки, — она соскочила с коня, вокруг которого прыгали дети и Янгар. — Победа, бабоньки. Слышите, победа? — крикнула она неестественно громко.
Дулма испуганно села и недоверчиво уставилась на Бальжит.
— Победа, бабоньки! — снова, в третий раз, услышал Агван странное слово. Он так ждал его, а прозвучало оно обычно. Агван недоуменно уставился на тетю Бальжит, которая только что смеялась, а теперь, обняв столб ограды, голосила.
«Радоваться надо, — думал Агван, — а она плачет. Победа. Значит, папа завтра приедет».
— Папа приедет! — с криком кинулся в избу, к бабушке. — Папа, па-па, папа! — Он свалился на пол, потому что бабушка резко вскочила и слепо, оттолкнув его, быстро пошла к двери.
— Папа скоро приедет, потому что победа! — выпалил он, все еще не в силах понять, куда заспешила бабушка. И удивился еще больше: бабушка замерла с вытянутыми к двери руками, а потом как-то странно сморщилась, поплелась назад и повалилась на кровать.
— Ты что, бабушка?
Дверь распахнулась, и вошла смеясь тетя Бальжит, будто не она только что голосила.
— Здравствуйте, эжы! Такой день! Такая радость! А вы что лежите?
— Кости старые, здоровье слабеет. Ветерок подует, простынешь и сляжешь, — шепчет она.
— Вот тебе и раз! Только что, как молодая, по избе скакала. И потом в простуду кашляют, сморкаются.
— Победа, эжы! — растерянно сказала мама.
Бабушка наконец услышала, села:
— Значит, покончили с этим зверем, — она говорила, словно сама с собой. Голос ее был тускл. — Какой грех нам послал его? Какая мать носила его под сердцем?
— Полно вам. Бутылочку надо бы! — Тетя Бальжит гладила бабушкину руку. — Выпили бы за возвращение Жанчипа.
Бабушка оттолкнула Бальжит.
— Не надо, дочка. Только тогда, когда мой ясноглазый распахнет дверь, когда я, как бывало, поглажу его большую голову, когда он возьмет на руки сына и попьет чай из рук Дулмы, вот только тогда успокоится мое старое сердце. А если…