Встречный огонь

Снова установилась тишина. Место Дулме не нравилось — насквозь продувает! Она кинулась в одну сторону, в другую и увидела небольшое ущелье. В него не могли спрятаться все овцы, но искать другое укрытие было некогда. Самых слабых овец и ягнят пристроила к себе поближе. Теперь, тесно окруженная овцами, чутко прислушивалась: когда обрушится на нее настоящий буран? Пусть уж скорее!

Ей было холодно. Вспомнились слова Марии о бездомных, детях-сиротах. Не овец — голодных детей, несчастных стариков, женщин должна она спасти!

Где-то рядом, совсем близко Жанчип.

Наконец она услышала гул, нарастающий с каждым мигом, стремительно приближающийся к ней, — кажется, само чрево земли разверзнется сейчас. Ни просвета теперь не было — черная низкая сплошная туча вместо неба, возле лица, вот-вот накроет ее и более шестисот овец! С незнакомой до сих пор нежностью Дулма разглядывала их — уткнулись глупыми мордами в прошлогоднюю жухлую траву, торчащую из снега. К ней стремились, а не едят! А ягнята, наоборот, подняли к ней мордашки, как дети. Ягнят уже народилось больше двухсот! Шутка ли, восемьсот живых существ — под ее защитой. Дулма на какое-то мгновение снова испугалась, но мысль, что она не должна, не имеет права бояться, вернула ей покой. Она должна их спасти — они кормят и одевают солдат. И Жанчипа!

Гул все приближался. Голые верхушки деревьев медленно, жалостливо, будто тоже прося ее защиты, покачивались. Неожиданно повалил снег. Как она любила снег! А теперь испугалась его. Он был густой и липкий. Ей показалось, что он, как и небо, черный! Засыплет ее, и она из-под него не выберется.

И вдруг внезапно с ужасающей силой ударил резкий ветер. Дулма покачнулась, одежда ее мгновенно промокла насквозь. А ветер усиливался. Теперь лес шумел, качался, стонал, словно огромный многоголовый, многорукий зверь. И качалась под небывалым этим ветром Дулма.

«Ты здесь. Ты видишь меня, — шептала она немеющими губами. И все клонилась то в одну сторону, то в другую. — Погибнут овцы, тогда и мне не жить!» Снова в нее вползал неодолимый страх. А вслух она успокаивала овец:

— Потерпите, не упадите, не погибнете! Подождите.

Бессмысленный лепет, срывающийся с ее все более немеющих губ, видимо, держал овец — они жалобно блеяли, будто плакали, и смотрели на нее с надеждой, все плотнее и плотнее сбивались вокруг нее.

«Что сделал бы Жанчип?» И вспомнилось из детства: она провалилась в полынью, Жанчип сбросил тяжелый дэгэл и прыгнул вслед. Он вытащил ее, стянул с нее одежду, укутал в свой горячий дэгэл. Но ведь одним ее дэгэлом не спасешь восемьсот животных?! Что сделал бы он сейчас?

Она не успела вздохнуть, как все провалилось в кромешную тьму: и земля, и небо, и деревья, и ветер — она оказалась в настоящем аду. Теперь ее отшвырнуло с гребня ущелья, она едва успела уцепиться за узкий тонкий ствол, овцы переваливались за ней на лужайку и снова окружили, припали к ней. Остальные затихли в ущелье. Мокрая одежда затвердела. Ураганный вихрь ледяным, острым, как лезвие ножа, холодом впивался в тело. Она попыталась встать, но снова была опрокинута непонятной силой. Овец отшвыривало от нее, прибивало к ней вновь. Она понимала, что бессильна помочь им.

— Расцветали яблони и груши, — едва разжимая губы, запела она. Получился шепот, шорох, тут же потонувший в зловещих, утробных звуках бури.

— Поплыли туманы над рекой, — Дулма снова попыталась встать и снова рухнула на колени. Но овцы подкатились к ней, услышав ее привычный голос.

кричала Дулма. Ей казалось, что, если она сумеет до конца, перекрикивая вой чудовищ, спеть эту песню, ее услышит Жанчип и, услышав, выстоит там, в сплошном огне. Теперь она знала, что такое война, сражение, знала, как убивает — вокруг лежали мертвые овцы, их швыряло, ударяло о невидимые в кромешной тьме деревья, окружившие лужайку. Только из ущелья — ни шороха, ни звука — молчанье.

кричала Дулма, сдирая с лица месиво из снега, грязи и слез. Овцы падали рядом с ней, подползали, тянулись мордами, и она слепо тянулась к ним.

Ей отвечал грохот земли и неба, вой ветра, стон овец. Неужели и он так же мучается?

Больше она петь не могла и держаться на коленях не могла, ее валило на землю. И в эту минуту она почувствовала, как кто-то маленький тычется в ее живот — в темноте и круговерти невозможно было различить, но Дулма стала пальцами ощупывать это что-то, притянула близко к глазам, увидела белое пятно на лбу. «Малашка!» Склонилась над ним, упершись обеими руками о землю, потянулась лицом к нему. И он потянулся к ней. Холодными губами дотронулся до нее, словно целуя, защекотал, будто зашептал: «Спаси меня, твоего сына Малашку». И Дулма увидела ясно, воочию, как из кромешной тьмы появился раздетый Агван и спешит к ней неслышными плавными шажками.

— Я похож на отца, — смеется он. — Ты должна меня поэтому любить. — Не дойдя до нее, протянул руки: — Отдай мне Малашку. Я забыл про него, а про тех, кто нас любит, забывать нельзя.

Она зовет:

— Иди ко мне, отдам тебе Малашку. И согрею тебя, ты замерз совсем.

Но Агван качает головой:

— Ты не любишь меня. Я бабушкин сын! Отдай Малашку.

Дулма хочет ему сказать, что она любит его, сильно любит, но губы не слушаются, и она просто плачет. Агван растворяется в темноте.

Где она? Что с ней? Она греет, прижимает к себе овец и ягнят. Они все здесь, возле нее! И не слышно больше воя ветра, гула земли, стона деревьев.

— Ты не любишь его, — кричит ей Мария.

Задыхаясь от глухоты, она шепчет:

— Мой маленький Жанчип, сын мой!

И сквозь гул, вопль бури в ответ ей — нежный, звучащий, как медный колокольчик, голос Агвана:

— Мама. Мама.

На мгновение Дулма очнулась, приподнялась и снова упала на недвижных овец, прижимая к груди Малашку.

Она не помнила, сколько времени пролежала так, не слышала, как с глухим стоном изгибались, а то и падали столетние лиственницы, не видела, как над ее головой, случайно не задевая ее, пролетали камни, сучья, комья земли со снегом… Сквозь глубокую дрему в какое-то мгновение вернулась к ней память: она должна спасти овец. Нечеловеческим усилием заставила она себя встать, но устоять под порывами ветра не смогла — села и начала гладить, теребить ягненка, дышать на него. Сунула его застывшие ноги в теплую большую рукавицу. Он тихо плакал, едва слышно, бессильно. Ее рука тянулась к другим овцам и ягнятам, они лизали ее замерзшую руку теплыми языками. Поминутно ее охватывало полное безразличие, но мысль, что Жанчипу хуже, возвращала ее к яви, к действию: шевелиться и шевелить овец. Прижимая к себе худенькое тельце Малашки, она подползала то к одним, то к другим беспомощным тельцам, и они, в ответ, оживали, шевелились.

Буран уже стихал, он перестал швырять камнями, визжать на разные голоса, и только холодный острый снег все падал на измученную землю. Вместе с ослабевающей бурей умирали в ней силы. Память отказывалась помнить, усыпляла: спать, спать… упасть навзничь и спать. «Жанчип, я здесь», — шептала она и снова теребила коченеющих, как и она, овец:

— Потерпите. Сейчас я. Сейчас.

Снова замолкала, засыпая, не чувствуя ни рук, ни ног, ни лица. И снова Жанчип-большой и Жанчип-маленький поднимали ее, и блеклый голос шептал: «Погибнешь ты, им тоже — гибель». Оживали руки, гладили овец, оживали губы, шептали:

— Я здесь. Потерпите.

Неожиданно над ней склонился Жанчип — он укачивал ее: