Страница 66 из 89
Другой раз Пяся смастерил нарядные, легкие, просторные нарты с кошевкой — для жены Шали.
А когда в третий раз Тэседо приезжал, Тимофей дал ему в руки легонький, без единого сучка, с наконечником из мамонтовой кости хорей. Так что Тимофей Пяся должником не был.
В одну из встреч родители Пуйне и Ямбе и сговорились женить своих детей. Но как Пясе ехать свататься, на чем? Это его и мучило. Может, здесь, у себя, девчонку присмотреть для Ямбе — проще и дешевле. Но породниться с оленным человеком Тэседо очень ему, Тимке, хотелось. К тому же, его друг Шали согласился получать плату за дочь частями, не сразу. Как Пясе не ценить такую доброту? Словом, нанял он в долг — обещал отработать — упряжку, сын же поехал на выращенной отцом четверке бычков. Быть сватом Тимофей попросил старика Икси, родственника жены, у которого была своя упряжка оленей. Отправились они вниз по Енисею.
Ямбе всю дорогу думал, какая она, Пуйне, свататься к которой они едут, не передумал ли старик Шали, чего доброго. Ямбе теперь все дни неотступно только и думал о ней. Говорят, она, как дождевая капля, свисающая с шеста чума, — белолицая, справненькая, с двумя тугими косами за спиной, шьет хорошо и тихая-тихая, скромная. А если вдруг девка не захочет с безоленным человеком жить? Говорят, мать ее тоже из зажиточных…
Как только прибыли ездоки на место, Ямбе с отцом, привязав по обычаю свои упряжки у чума Шали, долго сидели на улице, на своих нартах, в ожидании, пока Икси, уже вошедший в чум, закончит обряд сватовства.
Долго не было старика. Может, он все еще стоит в дверях, опершись на свой резной посох, специально прихваченный для таких церемоний, может, не соглашаются Шали с женой? А может, Икси красноречие свое потерял — как знать?
Тут из чума, закутанная с головой в шаль, выскочила женщина, по всему видать, молодая и умчалась в соседний чум.
— Она, — Тимофей толкнул плечом сына, — Пуйне это. Принято, чтобы невеста не слышала разговоры о ее цене во время сватовства…
Наконец Икси вышел, помахал своим спутникам правой рукой, приглашая в чум. Значит, сватовство принято.
Уже кипело мясо в медных котлах, уже жена Шали чистила огромного чира, готов был ароматный чай.
Тимофей Пяся подумал тогда, садясь рядом со своим другом Шали на оленью постель: «Ведь не стали бы и за стол приглашать, и разговоры продолжать, если б у Тэседо были другие, «худые» для семьи Пяся намерения, если б они намеревались отказать… Значит, Икса сделал уже «начало — надо хорошо его одарить, как только домой вернемся». Сватовство продолжалось.
— Какой у тебя, Шали, ум есть насчет места жительства твоей дочери в будущем? — задал вопрос Икси, приступая к главному. — Далеко ли ты ее хочешь отправить? С каким родом думаешь породниться, или ты еще никакой ум об этом не держишь?
— Кхе, — громко кашлянул Шали. — О женщине никто точно не знает, где, в каких краях ей предстоит завтра жить…
Некоторое время оба молчали. Сердце Ямбе учащенно билось от нетерпения. Сидят мужики за столом, едят строганину, чай пьют, много не говорят — серьезный разговор их волнует.
Но вот сват снова свой голос пробует: «В наших краях мастеровые люди живут — два раза топором стукнут по дереву — и нарта готова. Не успеешь за губу щепотку табака положить — вот тебе хорей. Готовые нарты друг на друге, еще не пользованные, в тундре стоят, как беремя сушняка для топлива. Легкие, как пух, быстрые, как ветер, крепкие, как железо, нарты. Из костей мамонтовых, лосиных, оленьих все, что хочешь, умеют наши люди мастеровые. Даже пасти на песцов и то у нас не простые — резные. А лодки какие — даже русские их у нас покупают».
Долго слушали старика Икси. Шали только головой качал, жена его с открытым ртом сидела, хотя оба о мастерах с южной стороны давно наслышаны. Удивлялись они так, для вида.
— И среди нас сейчас сидит такой мастер, молодой хотя — все равно, как старик, все умеет. — И Икси кивнул в сторону Ямбе. Тот, конечно, от смущения смотрел вниз, теребил подол своей малицы.
Замолчал сват, видно, ответа ждет.
— А что же ты, старый человек, так далеко ездишь? Хороших мужчин и у вас, должно быть, женщины видят? — невозмутимо спросил Шали Тэседо.
— Ов-ха! — вырвалось у Икси. — Ов-ха, скажи-ка ты, потерял маленько слово-то я. — И, взяв себя в руки, продолжал: — Беда-то вот в чем. Парень наш, который сейчас в этом чуме, ни на одну из наших девушек голову не поворачивает. Лодок у него несколько, рыбак он удачливый. А чая ему сварить после промысла некому. Шестов на два чума имеет, а нюка сшить — хозяйки нет. Уйдет на рыбалку — холодно ему, придет — тоже очаг не горит. Нет ли в вашем стойбище такой же, как он, красивой девушки? Нет ли у вас мастерицы шить бокари, малицы, сокуи?
Устал Икси, да и Шали уже стало невмоготу мучить людей, особенно парня, и он согласился отдать свою дочь за десяток нарт, две долбленые лодки для рыбалки на озерах, около двадцати разных костяных и деревянных поделок для упряжи и пятьдесят рублей денег. Все это Тимофей Пяся (понятно, вместе с сыном) должны была в течение года отдать Шали Тэседо.
Год прошел. Опять Пяси поехали в далекое стойбище Тэседо. Теперь уже за невестой. Весь калым с собой везли.
И вот после шумной свадьбы Ямбе со своей матерью в отцом везли Пуйне к себе на Варк-яху. Позади легких упряжек мужчин свекровь вела длинный аргиш невестки. За аргишем Ямбе погонял оленей — приданое Пуйне. Все было тогда праздничным: и упряжь оленей с колокольчиками, и ямчо[20], и нарядные сокуи для мужчин, и парки с орнаментом для женщин…
Ближе к левому берегу, там, где Большой Енисей, фарватер реки, вверх по течению идет, видимо в Дудинку, морской пароход. Старики — будто впервые — смотрят в его сторону и цокают языками: какой, мол, большой, идет себе, как катится, на волны никакого внимания. Груженый идет, наверно, полный всякого добра. «Вот бы посмотреть, каков он изнутри, — подумал старик. — Какой красавец! В Дудинку идет. Грузы для Таймыра везет. А волны-то, волны от морского — страшно попадать на них».
А вот и Халяхард вышел из-за острова. Такой же светлый, желанный, как всегда. С тех пор, как старики Пяся перестали кочевать, тут в Халяхарде, в Рыбном поселке, — постоянное их жилье. По-русски, в доме живут. Обоих их на пенсию рыбоучасток проводил и сейчас им в работе не отказывают. Сыновья рыбачат, дочка учится в Ленинграде. Кто лучше живет?
Дом-то у Пяся не такой, как у многих, — особенный, на свой лад убранный, как им, Пуйне и Ямбе, лучше. Левую стену большой комнаты украшает меховой ковер, расшитый национальным орнаментом. Не ковер, говорят люди, а целая тундровая жизнь. Тут тебе и чумы, и огромный диск солнца, будто только-только показавшийся из-за горизонта после долгой полярной ночи; тут и олени, и вещевые нарты-вандако; и даже упряжка, поднимая вихри снега, мчится вдаль, как бы человек на промысел едет.
В углу, над столиком, вышитый бисером портрет Ленина. Пуйне не раз отдавала эту свою работу на выставку, но после забирала обратно. А на столике этом, круглом, самим Ямбе сделанном, чего только нет: деревянные идолки, фигурки зверей, шкатулки, коробочки, салфетки. Слева и справа от стола, на стенах, сумочки, картинки, меховые сувениры висят. Все это они сами, старики, да их дети и внуки, рисовали, бисерили, шили, строгали, вышивали — ведь не зря говорят: «Мастер мастера родит». Пяси — все мастера.
В спальне на полу незаменимый ковер — большая, с густой шерстью оленья шкура. По ночам косточки стариков греет видавшее виды заячье одеяло. А в поселок Пуйне с Ямбе выйдут — одно загляденье — ничего другого, кроме малицы и парки, не надевают. Надежна и красива их тундровая одежда, никакая шуба из овчины ее не заменит. И унтайки у них лучше всяких валенок. И шапки песцовые у обоих. Но кто лучше Пясей живет? Одно слово — богачи. А вспомните, что отец-то у Ямбе и Пуйнины деды и бабки — безоленными людьми были? Дети же их по-новому живут. Потому что руки у Ямбе и Пуйне мастеровые. На производстве хорошую зарплату и посейчас они получают. Одно слово — с умом люди живут. А еще потому они «богачи», что шарку (чарку), как те же Вануйто, не пьют. У Вануйто что ни угол, то дыра. У Пясей — достаток, добротность, сама красота. Отсюда и полная жизнь у стариков Пясей. Потому и богачи.
20
Ямзё — (ямчо — Тайм.) — полоски крашенной в красный цвет оленьей кожи, которыми украшают голову оленя.