Страница 54 из 89
Барадий Мунгонов
НА ЗАРЕ
Дедушке Цыдыпу из улуса Кусота, говорят, уже восемьдесят восемь — доживает свой век. Глаза выцвели. Ноги плохо носят. Спину ломит. Лежит на трех кошмах, а ночами не спит, ворочается. Долгими стали ночи. Воет за стеной вьюга, а с ней к Цыдыпу приходит тоска. Не спится, не спится в буранные ночи. Лежит Цыдып с открытыми глазами. Весну ждет, тепла ждет. Ну а вьюга знай себе воет.
Эта зима особенно длинная, не похожа на прежние зимы. Повернулся дедушка на бок, прислушался. За окном лютует забайкальский буран, бушует над Хилокской долиной. Нет ему другого места, что ли? Плачет за ставнями, воет голодным волком, нагоняет тоску на старого Цыдыпа.
Когда был совсем молодым, ноги сами носили по земле. Потом стал мужчиной, охотником. Ночевал под открытым небом или в легком шалаше. Мороза не боялся, ветра не боялся. Зверя добыл, пушнины — эгей! Подсчитать бы все. Да кто подсчитает?.. Никогда не был Цыдып хапугой, честно держался сроков охоты, понимал: и зверь имеет свой срок, свой сезон. Брал у тайги самое нужное для жизни, ничего лишнего. Дружил охотник с тайгой, породнился с глухоманью, все понимал не хуже Хозяина. А кто Хозяин в тайге? Бурый медведь…
Нет, не любит Цыдып ночной буран. Буран — это плохо. В такую буранную ночь беспокоится душа, подсказывает: недалеко время дальней дороги, той дороги, по которой едут в одну только сторону. Обратно никто еще не вернулся. Хочешь не хочешь, а придется и ему, Цыдыпу, узнать эту дорогу. Может, и скоро. Дотянуть бы хоть до конца этой недоброй зимы. Неужели в мерзлую землю придется лечь? Лучше бы весной, куда лучше… Хорошо бы повидаться еще раз с красной весной, погреть на солнышке старые кости, а после можно и в путь-дорогу. Да, можно. Спокойно, без пустой торопливости…
Страха нет в душе. Есть у него сын, удалой охотник Сэнгэ. Есть и внуки, три внука. Самый маленький, самый любимый, черный-пречерный — девятилетний Солбон. «Мой соколик» — так его называет Цыдып. «Мой» — значит, больше всего на него похож. «Соколик» — значит, смелый, ничего не боится. Да, не прервется род старого Цыдыпа, знаменитого охотника, продолжится, уйдут далеко-далеко в глубь грядущего, неизведанного. А жалко Цыдыпу: не увидит он тот будущий мир, о котором то и дело говорит Сэнгэ. Ну да ладно, пусть не увидит. Он, Цыдып, и без того немало повидал хорошего. Особенно в последние годы жизни. Можно ложиться в землю, не страшно ложиться. Только вот хочется глянуть… Еще как хочется… в последний раз… на зеленую травку, на то, как кудрявится березка. Услышать бы звонкий голос токующего глухаря, басовитое кряканье селезня, бормотанье тетерева-черныша, полуночный крик гурана.
Ой, хочется!
Вот и позади долгая, холодная зима. Солнышко припекло землю, оттаяла она под лучами, лежит в полудреме, ждет заботы человеческих рук. Ну и люди готовятся. Скоро-скоро в степи, в туманном мареве, появятся они со своими машинами. Загудят, задымят трактора, взбудоражат бугры и косогоры, лога и долины. Задрожит земля от радости, примет семена, что кинут в нее люди. Долго ждала земля весну, терпеливо ждала и весну, и людей. Дождалась.
Дождался и старый Цыдып. Сидит на завалинке и слезящимися глазами щурится на полуденное солнышко. Хорошо ему тут сидеть: кто ни пройдет — поклонится. По всему телу, согретому весенним теплом, растекается приятная истома. Седая голова клонится к груди, и одолевает старика вязкая дремота. Только не думайте, что Цыдып спит. Вот уж нет, не спит он! Все старик слышит. Приподнимет отяжелевшие веки, поведет головой, подставит к уху ладонь — входит в него жизнь, голоса грядущего. Застрекотал на том конце улуса мотор — трактористы готовятся к выходу в поле. Катятся, глухо постукивая по мерзлой еще дороге, телеги. Старику даже и то интересно знать, чем они нагружены. Может, навоз везут, а может, и семена. Потом и другая прокатилась телега — с дровами. Вот жалобно проскрипела телега под тяжестью длинных строительных лесин. Промчался, обгоняя телеги, порожний грузовик. А навстречу ему — цок-цок — верховой. Не иначе — табунщик с новостями из гурта. Затрещал мотоцикл под агрономом. Кто знает, может, то приехал и сам бригадир — он тоже любит эту железную лошадку… Кудахчет курица, тонюсенько похрюкивает поросенок. И вот наконец-то шустренько застучали сапожки по ступенькам крыльца.
Цыдып знает. Цыдып не ошибется — это самый младший, любимый его внучек, черноволосый Солбон.
Двое других — те по городам. Уже взрослые, заняты какими-то науками. Солбончик невелик — бегает в третий класс. Сейчас припустит в школу. Неужели не остановится? Э, нет, повернул к деду. Вот коснулся руки, заглянул в глаза и звонким мальчишеским голосом:
— Здравствуй, деда! Тебе не холодно?
— Здравствуй, внучек! Тепло. Под солнцем тепло. Хорошо греет…
И рука сама подымается, гладит черноволосую головку мальчика.
— Хочешь, деда, помогу зайти в дом? Хочешь?
— А ты не кричи. Слышу я, слышу. Не пойду в дом. Хорошо мне тут. — И потом вдогонку: — Значит, побежал?
— Побежа-ал! — кричит внучек, поправляя на ходу переброшенную через плечо полевую сумку.
«Добрый мальчик растет, — думает Цыдып. — Приветливый, беспокоится. Обо мне думает, о старом. Заботливый. В меня растет, в дедушку. Э, постой! Совсем из ума выжил. Был ли я когда таким заботливым к людям, таким внимательным, а? В его годы был? Может, да, а может, и нет. Кто расскажет? Нет в улусе человека старше меня, нет человека, который видел меня ребенком. Забыто, стерто временем. И память, что рваное решето, многое пропускает. Ишь, ведь забыл, что было восемьдесят лет назад. Ладно! Не в меня растет мальчик — значит, в отца растет. Отец его в меня, он — в отца. У него-то, у сына моего, Сэнгэ, тоже немало хорошего. Душевный человек. Сын мой Сэнгэ, однако, и правда совсем не плохой, серьезный охотник, метко стреляет. И дома у нас все идет как надо. Хороший Сэнгэ. Погоди, погоди, Цыдыпка! — Он мучительно морщит лоб, силясь поймать ускользающую мысль. — Может, и от меня что-нибудь такое хорошее есть у моего соколика? Тогда, наверное, и я неплохим был. Однако недаром жил на свете, недаром столько лет прожил, столько стоптал унтов. Для будущего жил, для Солбошки. И может, для тех, кто не явились еще на свет и потом придут, а? Вот оно что. Я и не думал. Раньше не думал, какая идет за мной поросль… Солбошка мой, соколик мой, будет настоящим человеком, счастливым будет: увидит, чего я не знал, чего сын мой Сэнгэ не знал. А потом и от него пойдет цепочка. От меня, от моего рода. Эге!»
От таких нежданных мыслей даже слеза прошибла, а на душе так стало хорошо, так светло и просторно, будто запылали у него в груди священные очаги жизни. Будто и он побывал в том далеком будущем мире, что представился ему сейчас. Поднял Цыдып голову, прищурился на солнце и увидел: эге, перевалило солнце зенит, катится по небесному склону.
Пришла на перерыв черноокая Дулмажап — мать Солбона. Быстро приготовила обед, помогла старику войти в дом, налила в его деревянную чашку зеленого чая с молоком. Цыдып побросал в чай кусочки хлеба и стал медленно жевать беззубым ртом. Случалось, Дулмажап варила ему манную кашу, как младенцу. Старик на это не обижался, ему нравилась каша.
Вот вошел в дом мужчина лет пятидесяти, высокий, крепкий, загорелый, с медно-красным лицом. Это Сэнгэ. Сын. Настоящее его дело — охота, а сейчас работает конюхом. Старик так понимает: сын из-за него пошел на конный двор, чтобы подолгу не отлучаться. Кажется старому Цыдыпу, что весь дом, как и раньше, вокруг него крутится, что он тут главный.
К вечеру Цыдып что-то занемог, залег в свой угол за перегородкой. Не кряхтел, тихо лежал. Может, неделю, может, и больше проболел. Как-то утром сказал, что опять стал здоровым. Поднялся. А сам чувствовал — дрожит, едва тлеет душа. Зато явилась в нем другая какая-то сила. Тянет его эта несговорчивая сила в лес. Вот это так штука! К кудрявым березкам тянет, к токующим глухарям, к говорливым речкам, к вольным ветрам. А разве раньше не случалось, чтобы также вот захотелось тряхнуть стариной да и отправиться в места, с которыми породнился в былые годы? Бывало, бывало, конечно, и раньше. Только знал, что нельзя, не хватит здоровья. Так и откладывал. Теперь невозможно, однако. Дальше никак не отложишь, пора.