Страница 40 из 89
Какое-то время они сидели молча, а потом, не сговариваясь, потянулись к выходу, шагнули в ночь.
В полной темноте светилась вершина Осургината. Легкий ветер чуть раскачивал ветви дерева и тихий скрип их казался живым стоном раненого и смертельно обиженного Осургината. «Может, оправится, выстоит? Не так уж велики и запилы…» — с надеждой думали Нюргун и Степан. Гриша лучше их знал тайгу и потому понимал, что подпиленная лиственница протянет теперь недолго, скоро с тяжким грохотом обрушится она со своего утеса в волны Лютенги и вместе с ней уйдет из окрестной тайги что-то большое, значительное. Может быть, произойдет непоправимое: растерянные белки разбредутся по весне в разные стороны и оскудеют исконные угодья Камыргиных.
Перевод с эвенкийского В. Камнева.
Монгуш Кенин-Лопсан
ДЕРЕВО С ДУПЛОМ
Я искал камень, чтобы сделать себе брусок для точения. Побродив, подошел к берегу Ортен-Ос, где много гальки. Хожу по мелкой воде, разглядываю каменистое дно. Здесь можно найти то, что мне нужно. Но подходящий материал все не попадался. Поперек речки переброшено подгоревшее дерево. Я двинулся было по нему на другой берег, как вдруг прямо над моей головой отчаянно расчирикались два воробья. В чем дело? Воробьи, покружившись, стихли и уселись на ветке прибрежной ивы. Я внимательно оглядел дерево, по которому брел. У комля оно обуглено, ствол — высохший, но на теневой его стороне появились зеленые ростки.
Сколько можно стоять на одном месте? Ничего интересного не обнаружив, я тронулся дальше. Но воробьи снова запорхали над моей макушкой, словно видя во мне своего врага. Волнуются, пищат. Я замер на месте — они успокоились и вновь оказались на ветке, тесно прижавшись друг к другу крылышками. Я пригляделся и увидел: на иве есть дупло, из него торчат четыре маленьких клювика.
Внезапно вода в реке забурлила и потемнела. Признак надвигающегося наводнения! Не иначе как взбунтовался Хондергей, это с ним иногда бывает. Если хлынет вода, берега подмоет, и тогда дереву с дуплом, где обосновалась воробьиная семейка, несдобровать. Я вдруг испытал к птенцам отцовское чувство: понял, что покинуть их в беде не могу.
Дуплистая ива непрочно держалась в рыхлой почве. Я обнял ее обеими руками, раскачал и вытащил из грунта вместе с корнями. Испуганные воробьи чуть не выкололи мне глаза, щиплют шапку, галдят. А я осторожно, как детскую люльку, волоку иву на безопасное место. Пока тащил, лоб у меня весь взмок, — ива была тяжела, да и сучья во все стороны топорщились.
Подальше от берега я раскопал руками ямку и пристроил дерево на новом месте. Чтобы ветер не свалил его, укрепил ствол со всех сторон прутьями. Потом пошел домой, а воробьи остались хлопотать возле дупла.
Вскоре вода спала. Через речку уже можно было перебраться на коне. Я снова наведался к Ортен-Ос. Половодье там поработало основательно — даже лежавшее поперек течения подгоревшее бревно унесло вниз.
Я поспешил к своей дуплистой иве. Наводнение не коснулось ее. Воробьи были тут как тут и, увидев меня, засновали в воздухе взад и вперед. Из дупла высунулись птенцы и раскрыли рты. Я поймал в траве восемь кузнечиков и поровну поделил их между воробьятами. Затем удалился, чтобы не мешать птицам. Старшие воробьи сделали надо мной три круга и полетели к своему дому.
Перевод с тувинского Э. Фоняковой.
ЛОПАТА
Люди привязываются к предметам: один — к своему ружью, другой — к аркану, третий — к огниву. Что же касается меня, то мне дороже всех остальных вещей обыкновенная лопата. Вы спросите — почему? В двух словах на это, пожалуй, не ответишь, но все-таки рассказать попробую.
…Далекое, далекое уже теперь время. На большом кедре раскуковались кукушки. Я еще сплю, но сквозь дрему слышу, как дедушка Чогдурбан поторапливает домашних:
— Скорее грейте еду! Я опоздаю на строительство дороги.
Сбросив одеяло, выскакиваю на середину юрты.
— Дедушка! Возьми меня с собой!
Бабушка в ужасе, но дед, секунду подумав, кивает головой:
— Ладно, собирайся. Только побыстрей.
У входа в юрту уже гомонят мужчины — добрая половина нашего аала отправляется на стройку. Усевшись верхом на нашего белолобого рыжего быка, я возглавляю шествие.
Добираемся долго. Возле старой крепости делаем привал на ночь, разводим костер у большой ели.
Устроив для меня подстилку, дедушка велит мне укладываться, но разве уснешь, когда еще вовсю полыхает костер, ярко светят звезды и со всех сторон слышатся интересные разговоры. Вот прихлебывают из пиал чай строитель-дорожник Эзирбей и единственная во всем нашем отряде женщина — активистка Салбаккай.
— За работу на строительстве денег не платят, это вам, конечно, уже известно? — спрашивает Эзирбей.
— И правильно! — горячо отзывается Салбаккай. — Дорога каждому нужна. Ведь она свяжет Туву с Монголией, с Советским Союзом. Для себя потрудимся, не для других.
— Очень трудное место будет на Шивээ, дарга, — вмешивается в разговор мой дед. — Помню, мы однажды перебирались на зимнее пастбище. Мальчишка этот, — он указывает на меня рукой, — в люльке еще посапывал. Бабка его, моя жена, ехала верхом на коне, люльку перед собой держала. А тропа узкая, того и гляди оступишься. Вдруг вижу, корова боднула лошадь в бок. Та — на дыбы. Люлька с внуком — вниз! Хорошо, ее какой-то снежный сугроб удержал. Подбегаю, люльку всю снегом завалило. Ну, думаю, задохнулся парень! И вдруг — плач послышался. Я давай сугроб руками раскидывать, тут люлька и показалась.
Разволновавшись от воспоминаний, дедушка Чогдурбан глубоко вздыхает, ласково поглядывая в мою сторону.
— Да-а, — заканчивает он свой рассказ. — На Шивээ нелегко придется. Раньше там только на лошади или быке верхом можно было пробраться, ни сани, ни телега не прошли бы. Если тропу расширить, новая дорога Хондергея быстро к синему морю добежит! Лишь бы только люди не разбрелись.
— Пока Салбаккай с нами, ни один мужчина домой не удерет! — шутит Эзирбей.
Еще до света мы встаем и пускаемся в путь. Впереди — гора Шивээ, о которой ночью рассказывал дедушка и где я чуть не пропал вместе со своей деревянной люлькой. Здесь Эзирбей начинает показывать, где и как расчищать местность.
Свежая утренняя роса холодит ноги. Кругом, куда ни посмотри, камни — большие — словно сарлыки, и маленькие, похожие на черных овец.
— Подойди сюда! — зовет меня дедушка. — Видишь этот камень? Он называется Монгун-Каккан — то есть «разбей серебро».
— Почему? — удивляюсь я.
— В старину здесь дробили серебро. Во всяком случае, так говорят.
— А потом что?
— Потом серебро делили между собой.
К объяснениям деда прислушиваются парни, которые уже нацелили на Монгун-Каккан железные ломы.
— Пожалуй, обойдем этот камень стороной, — говорят они. — Раз у него даже имя есть…
Кругом закипает работа. Мелькают загорелые руки, деревянные рычаги, лопаты. В обед на дереве появляется объявление:
«Кто сломает лопату, тому не будут продавать крупу!»
— Инструмент берегите как зеницу ока! — строго напутствует рабочих Эзирбей. — У нас его мало.
Подкопав большой обломок скалы, похожий на юрту, молодые мужчины пытаются свалить его вниз. Но пока им ничего сделать не удается — лишь мелкий щебень с шумом летит на землю. Эзирбей спешит туда.
— Эх вы, лентяи! — подтрунивает он над парнями. — С одним камушком справиться не можете. — Но, взглянув на потные лица и спины, меняет тон: — Вы устали, ребята. Пора отдохнуть.
Наступил вечер. Открыли торговую палатку. В ней продавали пряники. Под горой Шивээ зазвучали шутки и смех. Дедушка Чогдурбан достал из походной сумки игил и принялся на нем играть, а черноглазая Салбаккай запела тут же сочиненную песенку: