Страница 24 из 89
Уже начало августа, вечереет рано. К тому же сегодня небо быстро заволокло тучами. К дождю, что ли? Совсем недавно такое чистое, безоблачное небо стало свинцово-черным.
Люди, сидевшие вокруг костра, постепенно умолкли. Костер прогорел, и теперь только при легком дуновении вспыхивали искры и взлетал пепел. Неожиданно быстро опустилась на землю ночь. Люди стали расходиться на ночлег.
В женском шалаше сегодня не слышно ни песен, ни смеха.
Поднялся ветер. Он прошелся по лиственницам, тяжело задышал, обнимая шалаш, забрался внутрь его.
— Девчата, закройте вход: как дождь начнется, зальет нас, — раздался из темного угла голос Матуроны, пожилой женщины.
Вход прикрыли. Стало совсем темно.
— Дождь пойдет? — тихо спросил кто-то.
— Если пойдет, завтра съездим домой, — сказала Матурона, зевая. — Девки, не шумите. Давайте спать.
Все притихли, лишь было слышно, как то тут, то там шелестело сухое сено. Спать никому не хотелось.
— Пусть не будет дождя, — сказала Юйя, молоденькая тихая девушка. — Не люблю дождливое небо. Оно как будто плачет.
Юйя, еще школьница, каждое утро, проснувшись, первой выбегает из шалаша посмотреть, какой день будет, и, если небо ясное, возвращается вприпрыжку, кричит: «Ой, девочки, ну и солнце! Ослепительное!»
— Ух, девка, тоже мне придумала. Взрослая уже, а не понимаешь, что к чему, — проворчала Матурона и от досады причмокнула языком. — Дождь — это урожай, без него засуха все дотла высушит, тогда уж ни сена, ни хлеба, ни земляники тебе.
Никто ей не ответил.
Татыйаас захотелось защитить Юйю, и она сказала:
— Осенью, во время уборки, зачем нужен дождь?
— Раз идет, — значит, нужен, — не сдалась Матурона. И добавила, желая показать, что спор окончен: — Ну, хватит, спать пора.
Татыйаас хотела протянуть руку помощи девчатам, а они, кажется, и внимания не обратили на ее слова. Шепчутся о чем-то вполголоса.
— А тебе нравится дождь? — спрашивает Юйя у своей соседки.
— Не знаю, — отвечает Нина.
— Как же не знаешь? — удивляется Юйя. — Я люблю солнце. День, когда далеко видно. А ты?
— Говорю, не знаю. Как узнаю, скажу.
— Как же так, не знаешь, что любишь?
— Что люблю, может, и знаю, а вот кого…
— Почему?.. — удивленно спросила Юйя и, догадавшись, еле слышно прошептала: — Ты, оказывается, о человеке говоришь. Я вообще спросила.
— Вообще… — засмеялась Нина. — Смотри, как бы с твоим «вообще» не остаться тебе ни с чем или ни с кем…
Спать Юйе не хотелось, и она снова зашептала:
— Кээтии…
— Что? — неохотно отозвалась девушка. Раньше Кээтии, бывало, стрекотала без умолку.
— Ты… что любишь?
— Ничего и никого, — холодно отрезала Кээтии.
— Тогда кого ты не любишь? — не отставала Юйя.
В шалаше наступила тишина. Даже беспрестанно хихикающие девушки и те умолкли.
— Молодящихся старух, — сказала Кээтии нарочито громко, с расстановкой.
В глубине шалаша зашуршало сено. Матурона, оказывается, еще не уснула.
— Чего болтают эти дурочки? — сказала она сердито. Слово «старуха» она приняла на свой счет и почувствовала себя уязвленной. И вправду, в этом шалаше старше ее никого не было. — Решили меня в старухи записать? Так, что ли? Э нет, рановато.
— Матурона, я не…
— Замолчи! — прикрикнула Матурона на Кээтии.
Девушка умолкла.
Возле дверей кто-то коротко прыснул, стараясь подавить смешок.
— Смеются еще, — сказала Матурона, но уже более мягко. — Думаете, что над старушками смеетесь, а на самом деле над собой. Пройдет совсем мало времени, не успеете вдоволь нацеловаться, намиловаться, как солнышко ваше закатится. Жалуются, что короток век человека. Бабье счастье, бабий век — в три раза короче. Как говорят, сердце хочет, да сил нет. После этого проживи хоть пятьдесят лет — на что такая жизнь, когда все пламя погаснет? Поэтому и говорю: над собой, над своим будущим смеетесь, — вздохнула Матурона и немного погодя добавила: — Не вина старухи, что она молодится. Кому не хочется выглядеть молодой! Не зарекайтесь. Придет время, и вы будете молодиться.
В шалаше совсем стихло. Но никто, видимо, не спит: не слышно сонного дыхания, только шуршит трава, когда кто-то поворачивается.
«Кээтии, кажется, получила отпор с неожиданной стороны, — с грустью подумала Татыйаас. — Никто здесь не понял, кому были адресованы эти колючие слова: «молодящаяся старуха». Всю свою обиду и злость вложила Кээтии в эти два слова и направила, как отравленную стрелу, в мое сердце, а попала в Матурону. Но слово-то сильнее стрелы. От слова не отскочишь проворно в сторону, не спрячешься за толстую стену. Оно найдет тебя, догонит где угодно. Да разве я уклонялась от удара, пряталась? И хоть все думают, что задета Матурона, яд слов Кээтии все равно дошел до меня… Это я-то старуха? И ведь не постыдилась девчонка назвать меня так. Даже Матурона обиделась. Интересно, сколько ей лет? Наверно, за пятьдесят. Ее первый сын старше меня, у него дети — школьники. А я? Я совсем не считаю себя прожившей жизнь, и «бабьего счастья», о котором говорит Матурона, не испытала еще».
Счастье?.. За те несколько месяцев с Кенчээри познала ли Татыйаас счастье? Вряд ли… Когда она сейчас вспоминает то время, оно ей кажется сном. В тот год лето было засушливое, и уже в феврале не хватало сена скоту, пришлось возить комбикорм из города. Кенчээри работал шофером, ездил днем и ночью; бывало, поздно ночью придет и опять с рассветом отправляется в путь. Не мог же он отказаться от поездок лишь потому, что недавно женился. А к весне, когда только начало таять, пришла страшная весть: произошла авария. Кенчээри в больнице. Татыйаас прямо с фермы, в рабочей одежде, тут же поехала на попутной машине в районный центр. Всю дорогу она успокаивала себя: «Обойдется, может, все… Зачем думать о плохом…» Но вышло по-другому. Она не застала Кенчээри в живых. В палате Кенчээри не было, стояла пустая койка, на которой он лежал совсем недавно. Дико закричав, Татыйаас упала на эту кровать. В ту ночь и случился у нее выкидыш. Вот и вся ее семейная жизнь — ни мужа, ни ребенка…
Узнала ли она счастье за тот недолгий срок? Да, что-то похожее на счастье промелькнуло тогда, но тут же вслед пришло горе. И с тех пор всего страшнее было думать об этих самых лучших в ее жизни днях. Эти воспоминания мучили ее, как незаживающая рана. И потому Татыйаас старалась забыть прошлое, жить сегодняшним днем. Проходили годы, прошлое тускнело в памяти, а когда все же наплывали воспоминания, она старалась побыстрее отогнать их. Вот и теперь резко отвернулась от стенки и провела рукой по глазам, словно хотела стереть нежеланные видения. Татыйаас стала поправлять одеяло, и рука ее коснулась груди, крепкой, не тронутой ребенком, тугой, как у девушки.
«Вот она, твоя «старуха», — улыбнулась в темноте Татыйаас. — Считаешь меня старухой, а кто знает, может быть, душой и телом я самая молодая среди вас. Думаешь, я моложусь? Ошибаешься. Я и в самом деле молодая. Ты этого не видишь, зато другие видят. Самые сильные чувства, самая огненная любовь у меня. Разве растратила я ее за те несколько месяцев?! Нет, меня они только разбудили и разожгли. Замужние женщины, прожившие счастливую жизнь, этого не знают. И знать не могут. Девушки тоже не знают. Это знают лишь женщины, такие, как я. Потому и говорю: у вас кровь играет на щеках, грудь распирает от избытка чувств, но так, как я, вам не полюбить; не сумеете так горячо поцеловать, как я, не сможете так страстно обнять, как я. Кээтии, ты этого не знаешь. А мужчины знают. Умом не понимают, а сердцем чуют. Правильно чуют.
Вот и Аян, молодой парень, а на меня, тридцатилетнюю, заглядывается. А на Кээтии смотрит как на пустое место. Конечно, Кээтии, ты молода, похожа на только что распустившийся подснежник. Но и я — не увядший цветок. Поэтому и нравлюсь Аяну, а может, он и любит меня. Если захочу, еще крепче привяжу его к себе. Ты, Кээтии, думаешь, что я не имею права на женское счастье? Ты, конечно, заслуживаешь такого счастья, а я, значит, нет?! А ведь я тоже хочу любить, хочу убаюкивать, целовать своего ребенка. Кто даст мне такое счастье? Аян? Может быть, и он…»