Страница 88 из 104
Так-то — по-Вениному — что бы ни работать хоть и у черта на куличках, думал Иван Васильевич, бережно придерживая в слуховой памяти нотки Вениного голоса. И молодежь пошла бы в егери-промысловики. Добрую речугу толкнул Веня, то сказал, о чем душа болела, о чем мечтал и он, старый охотник, мытарясь в васюганской тайге.
Но поработать в госпромхозе будущего Ивану Васильевичу не довелось. Ждал, ждал — не дождался, на пенсию вышел. И едва ли не на второй день после этого грустно-радостного события то райское тайгование, о котором говорил Веня, само постучалось в двери — только не с той стороны, откуда поджидалось.
Началось с того, что Ивану Васильевичу поставили телефон. Эта штука в райцентре, может, и не так нужна, как в городе, а все же выручает при случае, да и родне можно, не тащась на почту, позвонить. «Чье указание-го?» — допытывался Иван Васильевич у разбитных парней-монтеров. «Приказ верховного командования, — темнили те. — Наше дело — сполнять». Видно, военкомат постарался, догадался Иван Васильевич. Почаще стали старых фронтовиков вспоминать.
Когда впервые зазвенел белый пластмассовый аппарат, Иван Васильевич аж вздрогнул, подбежал, путаясь в половиках, к трубке и отчеканил по-военному: «Гавырин слушает». А когда назвались на том конце, Ивана Васильевича и вовсе пот прошиб. Звонил Игнат Игнатьевич Рогов — бессменный помощник высокого районного начальства. Начальники приходили и уходили, а Рогов оставался. «Как слышимость, Иван Васильевич?» — зарокотал известный в округе бас. «Добре, как рядом с вами». — «А вот рядом нам и надо потолковать. Греби в мой кабинет. Хотя ты же… Погодь, сиди дома, мой Колька счас подскочит». И точно, не успел Иван Васильевич переодеться, как подскочил под самые окна «уазик». До Дома Советов каких-то полверсты — так и не смог Иван Васильевич сообразить, для какой такой надобности везут его к Рогову. Тот, правда, заядлый рыбак-охотник, да он-то, Гавырин, здесь при чем? «Можно?» — Иван Васильевич слегка приоткрыл дерматиновую дверь (и стукнуть не по чему). Таежник как-то оробел, пока шел по мягким дорожкам. «Входи, садись». Рогов — здоровенный, лобастый чалдон — вышел из-за стола, на ходу сунул Ивану Васильевичу розовую пятерню, давнул, а затем плотно прикрыл дверь.
У Рогова короткий седой ежик, а под крутым лбом с вечно насупленными и тоже седыми бровями — белкастые немигающие глаза. Взгляд их, будто оглоблями, сразу припер Ивана Васильевича к стене. «Так… Уж извиняй, Иван Васильевич, все о тебе знаю — что на пенсии, что сварганил новую дюральку… Да кто тебя не знает, ты же у нас был свой районный Улукиткан. Знаю и то, что лишнего не говоришь. А у нас будет дело такое: все — законно, чин чином, но без эфира, болтологии. У нас же, знаешь, любят посудачить; только повод дай — наговорят три короба. Так вот: будем, Иван Васильевич, рыбачить, охотиться — там, где Макар телят не пас. Появляется такая возможность. В районе нефтью пахнет, техникой не обделяют. Слышал, поди: базу авиаохраны леса в районе поставили — вертолет у них с летнабом. Короче, могут нас забрасывать по пути — на озера, ну, куда надо. Твоя задача какая? Быть в готовности номер один — с лодкой, сетями, с прочими потрохами. Да! И тычек пятиметровых наготовь — штук двадцать. В брюхо «ми-четвертого» входят, проверено. Сам знаешь, не на каждом озере их нарубить, а если нарубишь — полдня ухлопаешь. Так вот, я тебе, при случае, звонок: «В ружье, Иван Васильевич!» Подойдет грузовая, свезет в порт, а там по обстановке — или один летишь, или со мной, или с товарищами. Наезжают к нам иногда из области — им тоже надо размагнититься. Ну, как? Ты, надеюсь, не против?» — Игнат Игнатьевич широко улыбнулся.
Нет, он был не против. Ему, «безлошадному», да с нынешним здоровьем — только мечтать о такой рыбалке. И он сказал: «Как мне, рыбаку-охотнику, от такого отказываться? Это, считай, на ковре-самолете над тайгой полетать. Ни разу не доводилось». «Вот и договорились», — Рогов отворил дверь и выпустил на волю вспотевшего старика.
Ивана Васильевича хватило всего на два полета. Уже после первого — на рыбалку — появился неприятный осадок от того, что загружались в вертолет как-то по-воровски, хоронясь людей. Выбросив Ивана Васильевича и еще двух приезжих рыбаков-отпускников на озере, «Ми-4» тотчас взмыл и пошел обратным курсом. Не похоже, что попутно их забросили, засомневался Иван Васильевич. А когда он узнал, во что обходятся полеты «стрекозы», — триста с лишним рубликов за каждый час лета! — да когда на его глазах хлобыстнули прямо с воздуха очумевшую, загнанную в сугроб лосиху, на которой от винтов взметалась дыбом шерсть, — все! — сказал себе твердо, больше он не леток. На очередное «В ружье!» Иван Васильевич отрезал: «Больше не могу. Здоровье не позволяет». И для полной ясности добавил: телефон можете отрезать, претензий не будет.
Телефон не отключили, но с тех пор Игнат Игнатьевич, если доводилось встретиться на улице, старика не замечал. Не оправдал тот высокого доверия. А Иван Васильевич после разрыва с Роговым на какое-то время вновь обрел душевное равновесие. Снова жил он по святому для него, простому из простых, правилу: не положено по закону, по совести — не бери. Для Ивана Васильевича эта простая заповедь была что посошок. С годами он все крепче опирался на него. Шла от этого сознании своей личной невиновности какая-то сила и большое, оплаченное многими годами самоуважение.
Верно и долго служил Ивану Васильевичу сей невидимый посошок. А вот сегодня, он это все отчетливее осознавал, — не помогал. Сначала смутно, а затем все отчетливее, больнее наплывали и вина, и горечь, и бессилие, по мере того, как ближе и ближе подгребал он к разрушенной посередине бобровой плотине. Сломали ее, видать, не так давно, а восстанавливать было уже некому. Перстами торчали из воды и кололи глаза обрубки попаленных бобрами осин…
Не уберегли Вениных бобров. Только разрешили отлов, только раскумекали, что оно такое завелось в таежных дебрях, — и пошло, поехало! Ополчились на бобров все, кому не лень. Браконьеры, как правило, охотились на бобров в межсезонье — стреляли из дробовиков, не столько добывая, сколько калеча и губя укрытого густою шубой зверя. Много его погибло потом по норам, по бобровым речным засекам, привлекая на пир воронье и хищников.
Кто только не обижал бобра! Плывут рыбаки ли, туристы вверх по реке, а тут поперек русла бобровая плотина. Моторку обтаскивать хлопотно, тяжело: поднатужились, поднапружились — хрясь, и порушена плотина. Идут мальчишки неразумные на реку, собак с собой кличут — милое дело бобров погонять, хатки их позорить. Кто на таких просторах бобров защитит, кто разбой пресечет? Егерь-одиночка? Куда ему! В Люксембурге, как говаривал старик Евсеич, и то больше армия: там один солдат в обороне да другой — в наступлении. А тут — один егерь, и фронт у него куда поболе люксембургского. А из области, знай себе, втемную планы добычи спускали, тоже во вкус вошли…
Еще раз оглянулся Иван Васильевич на порушенную плотину, и под самое сердце будто холодной иглой вошел неотступный вопрос: и так ли ты жил, на тот ли посошок опирался? Не на твоей ли чистой совести и эти бобры, и разоренная тайга? Не было, не находилось ответа. Выходит, мало самому по совести жить, надо было и других к этой совести призывать. Кого словом, кого делом, а кого и судом. Чем дольше смотрел с такого погляда Гавырин, перебирая один за другим те случаи, когда доводилось быть невольным свидетелем разора, большого ли, малого браконьерства, тем обиднее и горше становилось за себя. Такие-то, как он, стыдливые молчальники и нужны всем, кто не чист на руку. «Знаю, лишнего не скажешь», — это Рогов не кому-нибудь, а ему сказал. И ведь не ошибся! Много ли было толку в том, что ушел он в сторонку от роговской компании! Другого нашли.
Нет, не так надо было расходиться с Роговым — другие следовало сказать слова на прощанье. Не такой уж он, Рогов, всемогущий. Чего-чего, а огласки при своей должности он пуще огня боится. И не он один. Все они, с жуличьими-то замашками, пуганые вороны. Взять хотя бы Федю-лосятника. Матерый по слухам браконьер и силы, что у медведя. А душа-то — по воровской привычке — в пятках. Шли однажды с Федей на лыжах по тайге. Вдруг он в одном месте приостановился, сделал, прислушиваясь, предостерегающий знак. «Гонятся за нами — слышь, Васильич, как снег под палками взвизгивает». — «Как не слышать, слышу — синички махонькие верещат». У этих синичек и в самом деле зимняя трель похожа на скрип палок в сильный мороз. А про себя Иван Васильевич подумал: ну и промысел у браконьера, себе не захочешь. Намается, потреплет нервишки бедняга, пока упрячет, замурует свою добычу. Чем такое переживать, не лучше ли со спокойной душой сена для двух бычков накосить? Подумал, а не высказался, как надо бы. А вот теперь Федя, поди, сам до этого додумался, как пришили ему в конце концов за лося пятьсот рублей да полтора года лишения свободы — условно.