Страница 10 из 92
Слушай, а к чему я это все рассказываю? Ах, да, к тому, что и нам не чужды были благие порывы, романтика души. Только вот куда они потом деваются? Они слетают с нас, как листья, когда нас немного потрясет жизнь, или как легкая одежда, которая быстро рвется, и остаемся мы голенькими, какие есть, с нашими пороками и с нашими первобытными инстинктами. Они, наши благие порывы, не вросли в нас, не стали нашей кожей, нашими чертами характера, нашими физиономиями. Никто о нас не позаботился, не считая разве нескольких, нудных нотаций или тех нескольких хороших книжек, что попались нам в руки в свое время.
Нет, я не о том, будто кто-то виноват, что я стал вором, казнокрадом. Нет, я именно о том, как легко они с нас слетают, эти чистые одежды нашей молодости, юности — той поры, когда мы читали хорошие книжки, в театры ходили, искусством интересовались, спорили обо всем до хрипоты, верили свято в дружбу, в любовь и не просили платы за свой энтузиазм. Как-то, знаешь, даже стеснялись своей положительности, скрывали ее, прятали за показной грубостью и все же старались сохранить. Пусть наивно это все было, но ведь без наивности, без этой святой простоты, поверь, нет света, нет какою-то огня, как если бы мы сразу рождались стариками, — жизнь была бы черной-пречерной дырой, вечным черным небом без звезд, сплошной тягомотиной. Ты заметил, что я говорю «наша молодость», «наша «юность»? Потому что, насколько я знаю, у части нынешнего юношества этого ничего нет, исчезло, улетучилось куда-то, теперь их: интересуют только деньги, тряпки, вещи, все внешнее, показное, товарное. Конечно, есть и другое юношество, может, я просто не вижу, не знаю его? Дай бог, если я только не вижу, а оно есть. Действительно оно должно быть, иначе ведь вообще ничего не будет, не будет у них своих Молибденов, а будут одни только круглые рубли вместо глаз. У нас-то все это было, у нас этого уже не отнять. Жаль только, что были слабоваты и нас легко затягивала проза быта, что научились считать деньги, жрать вино, сквернословить, что научились быть тупыми, ортодоксальными, жесткими!
Как ты думаешь, отчего это бывает? Мне кажется, устаешь. Нет, не физическая усталость — силы-то есть, а вот что-то в тебе цепенеет, струны какие-то, что играли в тебе, перестают играть, слабнут, дребезжать начинают. Видно, тот заряд, та культура в нас, те колки, на которые эти струны натянуты, плохо держат, и инструмент расстраивается. И вот начинаешь жить год за годом уже скорей по инерции. Вроде и работаешь, и веселишься, и семья у тебя, и друзья — все нормально, но уже без подъема, без энтузиазма, без этой весны в душе. И работаешь уже до отупения, и грешишь до отупения, и семья куда-то по боку.
И тут, скажу тебе, не только одна сторона виновата, мы то есть, но и другая — жизнь, которая нас трет и корежит. Так давай будем и ей предъявлять счета, хотя я-то сам лично не имею права никому ничего предъявлять — мои счета оказались поддельными.
Я понимаю, преступление ничем не оправдать. Хочу только объяснить, почему так легко встал на этот путь. И я ли один? Ну хорошо, те, кто наказан, — им даже легче, а те, кто носит свои маленькие преступления в душе год за годом?
Ты хочешь сказать, я слишком много рассуждаю? Тебе мои рассуждения кажутся банальными? Не торопись, я все это постигал не умом, а хребтом, вымучивал их своими потерями, своим падением. Я как тот шекспировский шут на авансцене, которому разрешено говорить горькие истины в лоб — ведь он вне игры.
Так вот, я начал издалека, с Молибдена, потому, что уже тогда меня разъедала ржа — уже тогда я начинал воровать. Нет, в ресторан ходил я на свои, тогда я воровал только у семьи по элементарному принципу: получку — семье, а уж премии отдай, не греши, премии — мои собственный навар, моя награда за сверхтруды. А то, что брал у государства, я даже воровством не считал, — считал ловкостью, умением вертеться, делать дело для пользы же государства.
У нас, на нашей работе, ты же сам знаешь, надо уметь ловчить и выкручиваться. Недовыполнил план — уговорил заказчика, показал выполнение авансом, перевыполнил — положил в заначку, мало ли что? Перерасходовал зарплату — упросил соседа, если у него экономия, взять немного на себя, с отдачей, конечно, а сам, скажем, взял у него материалы, если у него перерасход, — не бегать же каждый раз к начальству с объяснениями. Начальству-то что — ему чтоб у тебя все гладко было, чтоб у него за тебя голова не болела, иначе ж оно тебя и заклюет. А делать все по законам — лучше сядь и сиди, пока не попросят освободить место, так ведь? А на периферии — там особенно: бригады разбросаны, что ни день — ЧП. Уж, кажется, все предусмотришь — нет, что-нибудь да вылезло, что-нибудь да наперекосяк: то кислород кончился, то электроды, то коленвал полетел, то трактора не найти, то люди заартачились, то пятое, то десятое. Кому жаловаться-то? Начальнику? Чтоб он за тебя все это решил? И на что жаловаться? На снабженцев? На генподрядчика? На дороги? На периферию? На жизнь? Вот и крутишься. И по прошествии энного количества лег убеждаешься в конце концов, что лучший двигатель прогресса в тех местах — натура: деньги, водка, коньяк. Или баш на баш: ты мне то, я тебе это.
А у меня прорабом тогда работал, ох и жох! Василий Иванович его звали, Мне тогда сколько? — тридцать было, а ему уж за сорок, прошел огни и воды и медные трубы, пробы ставить негде. И под следствием был, и начальником участка раньше работал, да сняли за какие-то проделки, и образования не хватало — из практиков, но дело знал — будьте любезны. И вот он начал капать мне на мозги, учить меня. Во-первых, у него, скажу тебе, была целая, так сказать, философская платформа. Платформа эта укладывалась в один афоризм, он часто любил его повторять: «Героизм состоит в том, чтобы хоть один день прожить честно. Но мы-то не герои!» Во-вторых, у него была четко продуманная практическая программа, и если с платформой его я, в общем-то, не соглашался, то программа его легко согласовывалась с моими неясными, туманными еще желаниями самому найти способ извлекать какие-нибудь лишние натуральные средства для нужд общего дела. Нет, ты не думай, я не собираюсь перекладывать на него всю ответственность, хоть потом он и оказался настоящим сукиным сыном и у меня есть основания иметь зуб на него, — без моего желания и моего сознательного согласия никто меня в эту аферу не толкал.
Ты знаешь, воровать, оказывается, очень просто. Здесь даже ума много не надо — здесь просто надо хорошо ориентироваться в обстоятельствах, иметь нахальство и постоянно заглушать остатки совести, если таковая, разумеется, есть в наличии. Работать честно и чего-то добиваться в жизни серьезного — намного труднее. А уж лазейку для воровства найти — это дело десятое, ее всегда найти можно, ту или эту, не важно.
Короче, наша с Василием Ивановичем программа заключалась в следующем: мы максимально использовали разные фонды, которые нам полагались, — командировочный, фонд мастера, фонд техники безопасности — для этого надо только хорошо знать, что тебе полагается, и вовремя побеспокоиться, чтоб тебе их начислили, и максимально экономили фонд зарплаты. А за счет экономии пропускали липовые наряды. Классическая система «мертвых душ»: оформляешь на работу безымянные личности, пишешь на них наряды, получаешь на них зарплату. Зарплату своим рабочим раздавал я сам: брал под отчет в кассе и развозил; прораб оформлял мертвых душ, писал наряды и расписывался в ведомости, так что все было в наших руках. Но я никогда не жадничал — пропускал не более одной мертвой души в месяц; это около двухсот рублей чистыми. Сотня уходила на то, чтобы расплачиваться за разные непредвиденные услуги: шоферам, трактористам, на запчасти, за всякие срочные ремонты, на «смазочный материал» — коньяк и водку для «нужных товарищей»; а вторую сотню делили пополам с прорабом и клали в карман — на «непредвиденные расходы». Я-то свои полсотни тоже на дело пускал — брезговал как-то пользоваться сам, а прораб, знаю, забирал себе, и меня, помню, это обстоятельство всегда смущало. Себя-то я оправдывал: вроде для пользы дела преступаю законы; скребло на сердце, но совесть, по крайней мере, очень не мучила; а у прораба было откровенное присвоение казны в «целях личного обогащения» — так, кажется, формулируется такой случай в Уголовном кодексе? — и я был сообщником, и ничего уже не мог поделать: на иное он не соглашался, а деньги были нужны, без них я уже не мог обходиться.