Страница 18 из 52
И сейчас, вспоминая то время, ощущаешь дрожь зачетной сессии. Он, конечно, рассказывал, но что? Множество народов, языков, удивительные контрасты — кочевое племя кубу, а рядом с ним сунданцы, носители высокой и древней культуры, или яванцы с их богатейшими традициями в музыке, в танце. Несколько алфавитов…
Но ведь надо отвечать точнее, подробнее… Кажется, пол аудитории опускается под тобой, трещит. Неизбежный провал! А Владимир Германович спрашивает еще о чем-то. Теперь уже все равно…
И вдруг спасение! Нет, не спрашивает! Он забыл обо мне, забыл, что мы пришли сдавать зачет. Он снова говорит нам об Индонезии.
В нынешнее время, кажется, перевелись профессора-чудаки. Тогда они были. Чудаки в смысле научной одержимости, необузданной, ломавшей подчас рамки учебного распорядка. Таким был и Тан-Богораз. Вот он опять ведет нас в путешествие, всегда увлекательное. Мы не только наблюдаем, мы вступаем в бой. Он громит колониалистов, громит их ученых оруженосцев, утверждающих, что есть народы, по природе своей неспособные к культуре. Обреченные быть дикими, нищими. Быть слугами белой расы, будто бы высшей. На такой позиции стоят многие этнографы за рубежом — в Англии, Франции, Голландии.
Наивность? Лицемерие? Можно подумать, предки этих джентльменов не носили звериных шкур, не ходили на охоту с кремневыми копьями. Появлялись на свет цивилизованными, в смокинге, с сигарой в зубах.
Густые брови Владимира Германовича шевелятся, топорщатся. Нечистый прием, господа колониалисты! Хотите собственное преступление возвести в закон естества. Кто разорил древние культуры ацтеков в Мексике, инков в Перу, яванцев, цейлонцев? Вы! По вашей вине затормозилось культурное развитие сотен миллионов людей!
— Э, Анисимов! Э, нет, Дружинин! — вдруг спохватывается он.
Гроза возвратилась. Спасенья нет! Я ничего больше не знаю ни о даяках, ни о кубу.
Спросил бы лучше о чукчах! Или об эвенках! Индонезия далеко, власть негодяя Химскирка и ему подобных там не кончилась. И когда-то она кончится! Гораздо важнее знать наших сограждан на Таймыре, у Берингова пролива, в тайге на берегах Енисея.
Словом, я провалился — срезался на этнографии Индонезии. Не в оправдание, а в объяснение: наши помыслы были тогда прикованы к Сибири, к Дальнему Востоку. В Ленинграде по инициативе Тана-Богораза создавался Институт народов Севера. Студенты чукчи, эвенки, ненцы, манси — будущие учителя, врачи, инженеры— вот оно, главное, живое наше доказательство в споре с расизмом. В маршруте этих племен нет больше мучительного, кровавого перегона — капитализма. Прямо в новую эру свободы!
…Я вспомнил события тридцатилетней давности. В прежние века мало что менялось за такой срок. А теперь… Как далеко перекинулся, каким пожаром бушует огонь, испепеливший колониализм на окраинах России!
ВСТРЕЧА В ДЖАКАРТЕ
Точнее, в центре Джакарты, на набережной канала, у общежития студентов. Двухэтажное здание, с виду состоящее из одних только веранд. У входа, на табличке, четыре буквы YMCA — Христианская ассоциация молодежи, штабы которой — в Нью-Йорке и Лондоне. И уж раз я назвал ее, прибавлю: за постой и еду взимают двести сорок рупий в месяц. Недорого, но ведь и то сказать, нельзя же скупиться на христианские доллары, коли хочешь уловить души в мусульманской стране.
Один студент листает книгу, другие горячо обсуждают что-то, подкрепляя свою речь, быструю, с взлетами в конце фразы, плавными движениями смуглых рук. Точно так же высыпают на набережную Невы студенты в Ленинграде проветриться, передохнуть после занятий. И одеты молодые индонезийцы примерно так же. Узкие по моде брюки, белые рубашки с закатанными рукавами, сандалии. Обычные сандалии, только у одного невысокого, очень смуглого паренька они типично восточные: подметка и две дужки, которые сходятся между большим и средним пальцами ноги.
В нашей тройке туристов, гулявшей по Джакарте вечером, был узбек, по специальности историк. Ему вздумалось заговорить со студентами по-арабски. Смуглый паренек, видимо обучавшийся в медресе, ответил ему. Затем глаза его округлились — его поразила тюбетейка нашего туриста, черная с серебристым ферганским узором.
— Узбекистан, — сказал турист.
— О, Советский Союз! — воскликнул по-русски другой юноша, худощавый, с темно-желтым цветом кожи.
Зовут его Рахман. Учительский колледж не его призвание, он решил ехать в Россию, стать инженером-металлургом. Ох, как труден русский язык! Особенно если нет практики. Корпишь над учебником… Все это он выпаливает в одну минуту по-английски и спрашивает:
— Как вам нравится у нас?
Мы любуемся цветущими деревьями, нас радуют люди, жизнерадостные, приветливые, устремленные в будущее. Я говорю об этом юношам, и тут в памяти возникает алый парус. Однако мои восторги по поводу катамарана, кажется, не находят сочувствия.
— Это верно, — сухо говорит Рахман. — Моторных судов у нас не хватает.
Только низенький Нугарджито продолжает улыбаться. О, ему тоже нравятся катамараны — как художнику. К тому же он вырос у моря. Сам ходил на парусниках. Рахман иронически машет:
— Разве это профессия, художник! В наше-то время!
— Моторов вообще мало, — раздается еще чей-то голос. — Видите!
Мимо нас по асфальту катит бечак, то есть велорикша. В коляске целое семейство — папа в черной феске и в пиджаке, несмотря на жару, мама в нарядном саронге из батика, коричневом с яркой желтизной, и крохотная девчурка с цветами в волосах. Должно быть, едут в гости. Рикша в шортах, в ковбойке, сидит за рулем сзади, проворно работая дочерна загорелыми ногами.
Все смотрят ему вслед. Кузов экипажа ярко расцвечен. С боков, над правым колесом и над левым, — имя хозяина рикши, выведенное крупными буквами. На задней стенке — яванский пейзаж. Зелень пальм на склоне горы, голубизна неба. В общем бечак весьма живописен. Только не следует говорить это вслух. Ведь для наших собеседников бечак означает только одно — мало моторов…
Рахман спрашивает:
— Вы видели новый стадион?
Намек ясен. Нечего, мол, любоваться тем, что отживает свой век. Вам-то, советским туристам, это никак не пристало!
— О, большой стадион! Он строится с вашей помощью. Вы знаете?
Непременно посмотрим. Конечно, мы хотим ознакомиться с достижениями республики. Например, в области образования.
Неловкость прошла. Студент университета, уже не очень молодой, рассказывает, что у них одиннадцать тысяч студентов. Факультеты права, медицины, литературы, экономики. Обучение бесплатное. Нуждающиеся получают стипендию.
— Я на экономическом. Скоро закончу, и тогда меня пошлют в Японию. Там хорошо организована торговля в универсальных магазинах. Потом мы сможем открыть такой магазин у себя.
Меня интересует национальность студента. Минутное недоумение, потом твердый ответ:
— Индонезиец. Мы все индонезийцы.
Похоже, новая бестактность с моей стороны… Я оправдываюсь. Меня учили, что в Индонезии около двухсот языков. Только основных, крупнейших народностей насчитывается пятьдесят.
— Я с Западной Явы, — говорит экономист. — Рахман— из Паданга.
— Город на Суматре, — уточняет Рахман.
— Я из Банджермасина, — сообщает художник Нугарджито. — С Калимантана.
По-старому — с Борнео. Суматра, Борнео… Эти юноши в модных брючках, студенты — оттуда! Будь что будет, не могу не спросить о даяках, о кубу.
— Учатся.
— Даяки в университет поступают.
— Охотники за головами! — вырвалось у меня.
Студенты смеются. Да. Немало скатилось японских голов. Даяки-партизаны выслеживали оккупантов в джунглях, устраивали засады…
— До революции, — говорит Рахман, — у нас были бродячие лесные охотники. Теперь почти не осталось…
Год революции — тысяча девятьсот сорок пятый — год разгрома японских самураев. И тут я должен сделать отступление, напомнить читателю факты.
Самураи явились с помпой, величали себя «братьями по крови», «освободителями от голландского ига». Отбарабанив парадные речи, тотчас принялись грабить Индонезию. В стране не стало риса, люди гибли от голода, болезней. Вспыхнула народная война против оккупантов. Но и 1945 год не принес мира. Пришли новые захватчики — английские, американские и снова голландские.