Бобовый король

Он еще спал. Окно было серое, тополь за стеклом виднелся расплывчатой тенью.

Я подошел к окну. Спало и шоссе, лежащее внизу, в долине. Очень редко мелькают в просветах между сгустками леса фары автомашин.

Мы допоздна беседовали с Этьеном, и он говорил мне: «Ох, до чего много развелось одиночек! Альбер не признает никаких партий, никакой помощи не хочет, — ему надо отомстить самому. На все остальное ему наплевать. А мне трудно с одиночками. С ними терпение и терпение требуется. И слова не простые».

Чем я могу помочь Этьену?

Многое тут непривычно, странно. И я тоже не знаю, какими словами можно подействовать на Альбера, который решил прикончить врага собственными руками. Сперва объявить Карнаху свой, личный приговор, а потом застрелить. Чтобы знал, за что... Несовременно, как Тюреннский замок. Видно, Дювалье не верит, что кто-нибудь другой схватит фашиста. Какая-нибудь власть... Что ж, если так, то Альбера как-то можно понять. Но все-таки... Нет, я вряд ли сумею дать Этьену толковый совет.

«Мы слишком долго не виделись», — вот все, что я ему ответил. «Да, это правда», — сказал он и сжал мне руку.

За это время подрос Андрэ. Он почему-то слушал вместе с приятелями философа-бродягу. Эка, какие юродивые объявились — не на святой Руси, а теперь, на Западе! Бродяга учит юнцов жить. Бродяга, подпоясанный веревкой, не добивающийся земных благ.

Андрэ тоже из числа одиночек. Недаром Этьен говорит о них с такой горечью. Андрэ хочет свободы. Ради этого он и бросил университет. Он твердит: где ни учиться, везде из тебя делают слугу, подручного, сулят деньги, телевизор, всякое барахло — словом, покупают. Какой же выход? Андрэ как будто просит: «Обождите, повремените все власти, все партии, сделайте перерыв, не трогайте меня, дайте самому разобраться! Фюреров, любых фюреров, он ненавидит — это точно! Он расправился бы с ними решительно. Нет, не казнить их надо. Хуже! Пускай тираны, диктаторы, всякие гитлеры прислуживают в барах. В самых захудалых барах. Пускай им кричат клиенты: «Эй, попроворнее! Двойную виски!»

Этьен резонно сетует: «Мальчишка — дурак, он, в сущности, на побегушках у Пуассо. На что он обменял факультет прав?»

Этьен говорит мне: «Давай, Мишель, подумаем вместе. Нынче в мире вопросов гораздо больше, чем ответов. Хорошо бы спросить Тореза, спросить Тольятти. Но их нет».

Я понимаю Этьена. Люди придумали кибернетические машины, но ведь и они, в сущности, вырабатывают вопросы, все новые вопросы для человеческой головы. Океан вопросов плещет в наши окна, в наши двери...

Иной товарищ отделался бы общей фразой. Припомнил бы цитату. Такой товарищ не отказывается от встреч с друзьями за рубежом. Обменяться улыбками, рукопожатиями, приветствиями — это ему нравится.

Какое дело ему, что Этьен не может справиться с собственным сыном, не может сделать его своим наследником? Правда, товарищ, натасканный на цитатах, не полезет за словом в карман. Он скажет, что у нас нет противоречий между отцами и детьми, нет и быть не может. Абсолютно все гладко! А вот в капиталистическом обществе противоречий полно. Вот и весь сказ. Обстоятельнее беседовать некогда — час, отведенный для встречи с друзьями, истекает.

Я ловлю себя на том, что злюсь на таких. Ведь это по их вине я не могу дать Этьену дельного совета.

«Я тебя не спрашиваю, Мишель, как добывать хлеб насущный. Тут у нас есть кое-какой опыт. Сейчас конъюнктура неплохая, имеется возможность урвать у хозяев прибавку. И работа есть. Но ведь нужен еще хлеб для души, Мишель. Его-то выпекать потруднее. А требуется его все больше, и такого, чтобы и Альберу подошел, и мальчишке».

Андрэ и впрямь мальчишка. Но в его возрасте мы дрались с фашистами...

За стеной пробудилось радио. Шагов не слышно — Андрэ с постели потянулся к приемнику. Утро воскресное, парень может поваляться. Он крутит верньер, разные станции пищат, щелкают, сталкиваются, топят друг друга в потоках звуков. Если бы ему так же легко было выбирать себе жизнь! Знает ли он, что ему нужно?

Андрэ мчится, полосует страны, у него нет терпения отстроиться, послушать что-нибудь, — поймал симфонию и оборвал, подхватил джаз и оборвал. Концерт, бюллетень погоды, проповедь — всем один почет.

Люксембург передает музыку. Андорра под лихую танцевальную мелодию рекламирует бриолин для смазки волос. Маленькие страны, похоже, самые развеселые. У них меньше ответственности.

Этьен спит. Удивляюсь, как он может спать под такую какофонию. Устает Этьен сильно, хотя не признается в этом. Пуассо не даст поблажки, хотя ты и родственник. Этьен не ждет, не просит поблажек. Между тем у него больные легкие, а средств на настоящее лечение не хватает. Но об этом знают только Андрэ и я. И мне-то Этьен сказал нехотя, словно стыдясь.

Никак мне не удается придать мыслям одно направление. Сейчас мешает барабан, отбивающий дробь за стенкой. Мне видятся головы андоррцев, напомаженные бриолином. Падает дождь и отскакивает от жестких, блестящих черных волос...

— Полиция Виллеруа оказалась перед незаурядной проблемой. Плачевный инцидент на площади Кожевников, о котором мы сообщали вчера в вечернем выпуске, до сих пор не разъяснен, так как скрылись оба главных действующих лица — зачинщик волнений и потерпевший, обитающий — если судить по номеру машины — в Страсбурге. Задержанный Пьер Кенэ заявил, что до него донеслись слова: «Проклятый нацист!» Даже если этот кричавший пил, как утверждают, одно кофе, все же способность узнать кого-либо с веранды кафе представляется спорной. Чрезмерная импульсивность некоторых лиц вызывает осуждение мэра Виллеруа господина Рауля Жаклена, заявившего нашему сотруднику...

Что он заявил, мы не услышали, Андрэ лишил слова господина мэра.

Длинная фигура Этьена в простыне, под навесом книг, шевельнулась.

— Андрэ! Ну-ка, ну-ка, дай нам послушать!

Он подчинился не сразу, еще с минуту подержал парижского шансонье, певшего о некой Наташе, встреченной на пляже в Сен-Тропэзе.

— ...элементы, чуждые современному духу европейского единства. В заключение господин Жаклен заверил, что задачи экономического развития Виллеруа, его реноме, составляют сейчас главную заботу муниципалитета и всех разумных граждан. На предстоящих выборах они скажут решительное «нет» крайним левым элементам, которые пускаются на авантюры, чтобы завоевать голоса.

Этьен вскочил с постели:

— Видишь, я говорил тебе... Мигом вытащили свои козыри... Европейское единство! Звучит неплохо, правда? Новые нацисты тоже страх как любят это словечко.

Одеваясь, он продолжал:

— Я был уверен, Мишель, что у нас будет мэр — коммунист... Да, как в Сомюре. Школы там, ты бы поглядел!.. А детские сады. Свободные, без попов...

В окно ударил клекот машины, берущей подъем.

— Дядя Пуассо! — крикнул Андрэ.

Мы оправляли постели, когда вошла Анетта.

— Доброе утро, мальчики! — сказала она. — Вставать надо пораньше. Разжиреете.

— Где твой муж? — спросил Этьен.

— Возится там... Что-то с зажиганием. Андрэ! — она постучала в стенку. — Иди-ка, помоги дяде! Господи, вот сонное царство!

От ее легкого пальто, от сапожек, от высокой прически веяло прохладным осенним воскресеньем. Праздником, который встречают у себя дома, за молодым вином, за пирогом с яблоками.

— Пуассо безнадежен, — рассказывает Анетта. — Доверить ему машину немыслимо. Он вечно забывает, на что надо нажимать, в какую сторону поворачивать, Он говорит, что у него нет памяти в пальцах. Это ужасно!

— Управляйся сама, — говорит Этьен. — У тебя это получается. Во всех отношениях...

Его иронический тон кажется мне немного наигранным. Этьен изображает старшего.

— Он не дает мне руль, — ответила Анетта, пропустив намек Этьена мимо ушей. — Он сердится. Ему хочется показать мне, что он умеет.

У Анетты прекрасное настроение. Она ходит по комнате, по-хозяйски постукивая каблучками своих модных сапожек. Они очень идут к ее крепким ногам. Она ходит по комнате, где когда-то был сеновал мадам Мари, наш сеновал...