Хлеб и соль

Алексей не мог жить без Ларисы и не мог жить больше без охоты, без тайги, без озера. Он понял это. Понял, что поедет домой. Демобилизуется и поедет: теперь, женившись, нечего ждать. А жена, что ж, поедет и жена. Куда ж она подастся без мужа? Так он понимал все эти дела.

Вот только совестно будет приехать к отцу без ребенка. Да просто нельзя. У отца тринадцать детей. Для него человек без потомства — это еще не совсем человек. А Алексею хотелось приехать к отцу достойно, справно. Он хорошо помнил, как отец спасал его от тюрьмы, как дрожали его скулы, когда сказал: «...думал сына ращу, а не вышло. Не получился из тебя человек, Алешка». Запомнилось об отце только правильное, хорошее, а обиды ушли, от них не осталось ничего.

Время было ехать. И вот тут-то началось для Алексея такое, чего не расскажешь никому, отчего проступили кости на щеках.

Год прошел с тех пор, как они поженились с Ларисой. Она была все такая же тоненькая девчонка.

— Лариса, — сказал он ей раз, — нам бы ребенка...

— Что ж ты плохо стараешься, — сказала она и засмеялась, хотя было видно, что ей не смешно. Глаза у нее были такие, как у соболя, попавшего в капкан. Алексею вдруг захотелось схватить и тряхнуть жену, как звереныша. Да скоро отошел, отмяк.

С этого дня началась для Алексея немая и нескончаемая мука. Все откладывал отъезд, все надеялся. Когда откладывать дольше стало нельзя, пошли с женой в Дом малютки, взяли себе на воспитание трехлетнюю девочку Светланку, ласковую, черноглазую, наголо стриженную.

В Карточаке пришлось ждать попутную лодку. Алексей зашел в лесхоз, договорился насчет работы. Потом сидели на берегу, сложив в кучу узлы и чемоданы, благо их было немного. Озеро щурилось на солнце, щурился и улыбался Алексей. А Лариса как-то вдруг увяла, потерялась рядом с озером. Слишком оно было большое и сияющее. Сидела, бледная, и было ей страшно и становилось все страшнее. Напугали ее все эти тысячи километров, что пришлось проехать в поезде, потом не менее долгие сотни километров, проделанные на машине, впереди маячили еще новые километры.

Подходили люди, узнавали Алексея, здоровались с ним. Все они были кряжеватые, в голенастых сапогах, в ватниках, широкоскулые и скалозубые. Глаза у них смотрели остро и цепко и ничуть, ни капельки не таяли, не восхищались Ларисиной красотой. Все они чокали и балагурили грубовато и озорно.

— Чо, девок-то таких в армии на паек выдают? — спросил один у Алексея.

— Да ты чо, — сказал другой, — это и не девка, парень. Волоса-то вон острижены под «наше вам».

Подошел охотник Галлентэй, тот самый, что принимал у Алексея волчьи шкурки семь лет назад.

— Ну что, Алексей Михайлыч, — спросил он, — в гости к отцу или как?

— Видно будет, — сказал Алексей.

— Не сможешь ты там жить. Тем более с женой. — Он оглядел внимательно Ларису. — С такой женой. Нельзя с твоим отцом жить. Дикий человек.

— Папа правильно живет. — Алексей нахмурился и отвел глаза.

Радовалась Светланка, таскала с озера камешки да букашек. «Папа, смотри, мама...» Папа смотрел, а мама нет.

...Плыли по озеру в большом карбазе, вместе с туристами. Один из них, чернявый, все смотрел на Ларису. Глаза его таяли, восхищались Ларисиной красотой. Ларису укачивали эти взгляды. Все стало в точности так, как было в городе, возле тележки с цветами. И совсем не важно было, что громоздились кругом горы, что близкие их вершины были повязаны облачками, как белыми газовыми шарфиками.

— В кого й то у вас дочка? — спросил чернявый у Алексея.

Алексей не заметил в этом вопросе подвоха, ответил простодушно:

— Не знаем. Такая уж вышла.

Не мог он сейчас думать о плохом, да и вообще не хотел думать. Хотел только смотреть, смотреть, смотреть на озеро, на горы, на самую большую гору Туулук, что уже стала видна в прозрачном воздухе, что была уже совсем близко. Там, под этой горой, — крохотный уголок человечьего жилья — заимка, пост гидрометслужбы, отец, мать, ребятишки. Семь лет прошло... Алексей мог только улыбаться.

Старый Костромин — он стал старым за эти семь лет — встретил карбаз, сказал туристам:

— Вот. Ночевать здесь будете. У меня специально навес сделан. В избу мы ночевать не пускаем, своя семья большая. Овощи на тех вон грядках можете брать. Это бесплатно. А если молоко пожелаете купить, то мы по два рубля продаем. Это уж здесь цена такая.

Определив полностью свои отношения с туристами, старик обратился к сыну и невестке.

— Пойдемте, — сказал, — я вам устроил. Да вот жить-то где. Пока это. А потом дом будешь ставить или на кордон пойдешь, сами решайте. А пока вот здесь в баньке придется. Это уж вы как молодые. Отдельно чтобы. — Глаза у старика были совсем счастливые. Первым вернулся Алексей в семью, пройдя свою науку там, далеко, за озером. По всему было видно, что наука пошла сыну впрок. Старик шел впереди, высоко, радостно вскидывал подбородок и все говорил, говорил, спешил сказать приятное.

— Корову я тебе купил. Так уж, для обзаведения…

...Началась жизнь. Алексей работал с отцом с пяти утра и до заката: пилили доски продольной пилой, латали старый хлев, ходили в тайгу за жердями, ставили городьбу, рыбачили... Алексей рассказывал про армию, про самолеты. Старик слушал жадно, не пропуская ни слова. Однажды он спросил, как бы между прочим:

— Баба-то у тебя бесплодная?

Алексей рассказал, как смог, все.

...Лариса попробовала приложить свои маленькие, вялые руки к противному ей делу: чистить рыбу, доить корову, топить русскую печь. Не умела она этого. Сначала над ней смеялись по-доброму, дивились ее неловкости, но дела от нее больше не ждали. Стала она за Светланкой присматривать, шлепала ее раздраженно и зло, даже за маленькие проступки и просто так.

Одна отрада была у Ларисы: сбегать вечером потихоньку от свекра к туристам, что нет-нет и ночевали под навесом. Там кое-кто восхищенно смотрел на нее, сочувствовали ей, и все было так, как прежде в городе. Старика она боялась панически, смертельно. Как сядет вся семья за стол, как положит он на стол свои тяжеленные руки, так Ларисе нейдет в горло кусок, и слезы подступают, щиплют глаза. Жалко-жалко станет себя, и горько, и непонятно: зачем это все? Зачем этот суровый старик, зачем эта большая чашка на столе и тянущиеся к ней пятнадцать ртов?

Один раз Костромин остановил Ларису, когда она пробиралась кустами под навес к туристам.

— Не место тебе там, — сказал он. — Серьезно. Нехорошо это.

Лариса слушала, оцепенев, не смея ни возразить, ни пошевелиться. А потом навзрыд плакала в баньке. Алексей, очень уставший за день, успокоенный, умиротворенный простым земляным трудом, сказал только:

— Привыкай. Папа не легкий человек. Но вообще он правильный, справедливый.

— С волками жить, по-волчьи выть, что ли? Не буду я. Не бу-уду.

— Ну ладно, ладно. Покажу я тебе и настоящих волков. Как раз собираюсь сходить проверить логово.

... — После тебя никто на логове не был, — сказал как-то старик Алексею. — Вероятно, и сейчас оно там.

Алексей подогнал затвор в совсем расшатавшейся винтовке-тозовке, кинул в мешок солдатский котел, осьмуху чаю, сахар да хлеб и пошел в тайгу.

Весна медленно поднималась в горы. Выйдя утром из дому, Алексей к обеду уже догнал ее. Он узнал ее сразу. Свистнул рябчик, напряженно и страстно, как в апреле. Мелькнул белый клок снега под корневищем, словно зимний заяц притаился. Захлюпала под ногой талая вода.

Внизу, у озера, Алексей уже не застал весну. Уже на кустах черемухи завязались крепкие зеленые ягоды… А здесь, в горах, черемуха цвела. Весна, поднимаясь снизу от озера, коснулась заждавшихся черемушных ветвей, и на них вспыхнули гроздья белых фонариков.

От всего этого повеяло на Алексея таким счастьем, какое уже довелось пережить однажды там, внизу, в большом людном городе.

— Вот бы сюда Лариску, — вслух сказал Алексей. — Надо было взять ее с собой. Пусть бы она увидела все это.

И он решил сразу же, вернувшись домой, взять с собой жену и повести ее в горы и показать ей все, что увидел сам.