Синее око

А сказать ему те слова, что он заслужил, тоже было некому. Не было их у техника Семы. Было задание — двадцать два километра трассы. Закончить — и ехать домой, в город, к жене, в крепко построенный быт без драк и мата. Сема очень любил этот быт и жену, очень спешил закончить трассу.

Нужно было работать дальше всем вместе, рубить тайгу, добывать тяжким трудом каждый метр просеки. Это казалось важнее всего остального. Никто не сказал Толе большому окончательных резких слов.

А он их, может быть, ждал. Давно он их не слышал. Давно не знал для себя преград и запретов. Брал в жизни всё, что хотел, силой своей, нахрапом. День работал так, что трещали верхушки у сосен, неделю гулял. Всех красивых девчонок в Тайгутинке заставил себя полюбить. Да чего там заставил... Все его так полюбили. Соню взял себе в жены. Думал сначала, что любит, будет жить... Теперь всё порушил.

С полдня он ушел из тайги. Не хотел больше ни этой работы, ни этих людей, свидетелей его жестокого и жалкого буйства. Скверно было Толе большому.

Вместе с ним ушел маленький Толя.

На первой попутной машине оба уехали в Братск. Возле женского общежития они видели Соню и Томочку. Толя большой не пошевелился. Маленький встал в кузове и тотчас же сел, отвернулся.

Дорога шла из поселка широко и ровно. Сосны, елки, лиственницы, росшие здесь недавно, были сдвинуты бульдозерами вправо и влево. Их растолкали без жалости, повалили, покидали друг на дружку. Тайга поддалась, не сдюжила. Ехать такой дорогой было приятно, всё равно что идти вечером просекой, рубленной утром своими руками сквозь дикую нежить.

От быстрой езды, от дороги, от ветра, оттого, что рядом едет маленький Толя, Толе большому становилось лучше. Зачем-то он был ему нужен, этот щенок, несмышленый мальчишка.

— Ничего, Толик, — сказал большой и положил маленькому на плечи свою руку. — Сегодня наш день. Не хуже людей проживем. Вот посмотришь.

Плечи были теплые, чуткие. Они замерли на мгновение под рукой у Толи большого, поежились и вдруг столкнули эту руку.

Деревню бог весть когда прозвали Пьяновом. Видно, были на это причины. Деревня жила богато. В закуску у пьяновцев шла ангарская стерлядь, таймешек, обильная рыба елец. Ангара кормила деревню, стращала разливами, топила рыбацкие лодки в порогах, учила людей широкой повадке. А потом пришло время людям научить реку своему разумному делу: трудиться, строить, родить свет. Люди написали белилами на диабазовой глыбе: «Мы покорим тебя, Ангара». Люди не тратят зря белил. Пришло время родиться Ангарскому морю.

Деревня Пьяново медленно двинулась по длинному взвозу вверх, ближе к тайге, прочь от грядущей большой воды. Деревня побросала негодные избы да закутки, а заодно бросила и свое прежнее непочетное имя. Деревня двинулась в дальний путь на высокий берег.

Нового имени для бывшего Пьянова еще не отыскали. Толя большой привез в эту безымянную деревню своего друга. Он провел его вдоль порядка новых домов. Толя маленький их скептически оглядел.

— Разве это дома? — сказал он. — Вот мы в Ульяновской области деревню строили — избы все как игрушки вышли. Все с резными наличниками, тесом обшиты под шпунт...

Вошли в пятистенный дом с двумя рябинами в палисаде. На пороге Толя большой потопал сапогами и крикнул:

— Есть кто живой?

— Никак Анатолий Романыч? — посльшался голос. Вышла женщина, полная крепкого, деятельного дородства. Глядела она внимательно, с достоинством и открыто. Поздоровалась за руку.

— Ты чой-то, зятек? — сказала женщина. — Никак один прибыл? Сонюшку не привез?

— Нас вот с ним в командировку в Братск начальник послал, — сказал большой. — Инструмент получать.

— Какой инструмент-то, по лесному делу или же у вас в экспедиции особое что? — Это спросил высокий, сухой мужчина с голубыми глазами, с лицом обветренным, смуглым, посеченным морщинами вдоль.

— Особое, — ответил Толя большой.

— А-а-а... А я думал, может, ты там узнаешь, где пилу «Дружбу» купить. Я от лесхоза на заготовку иду, хоть сейчас бы взял «Дружбу». Такое удобство: что там бензину — плошку плеснул, и пошел пиловать. Хоть в лесу, хоть по дому что поделать. Вот надо дров напасти...

— Это, папаша, я могу запросто. У нас в леспромхозе «Дружбы» навалом лежат. У меня самого она дома под кроватью валяется. Я Соню учу на ней работать. — Толя большой весело поглядывал и подмигивал маленькому.

— Да ты чой-то? — всполошилась хозяйка. — Ты Соню сейчас от всякой тяжелой работы избавь. Ей ничем таким нельзя заниматься.

— Какой может быть разговор, мамаша. Ты нам с другом достань-ка полбутылки. А то мы вчера уже крестины справлять начали. Подлечиться надо.

— Не рано ли, зятек, начали? — сказала хозяйка с тревожной заминкой в голосе.

— Лучше справить успеем...

Друзей усадили к столу, заставив, однако, снять сапоги у порога. Сияние крашеных половиц было заглушено половиками, лишь кое-где прорывалось в щели. Весь дом был крепкий, чистый. Ни одного изъяна не смог обнаружить Толя своим плотницким глазом. Для всякого дела в доме имелась нужная справа. В сенях висели хомут и дуги. Похоже, хозяин был конюх. Густо свисали сети с берестяными поплавками. В целый чурбак была загнана бабка: бить косу. В своих ячеях на стенах торчали сверла, стамески, рубанки. В кухне белели пестики и мутовки. Крутобокая зеленая кадка стояла в углу, укрытая круглым щитом с узорной ручкой. На особом крюке висел цинковый ковшик.

Толя маленький не мог оторваться от этих вещей и орудий. В нем чуть внятно рождалась зависть к их основательной, целесообразной жизни.

Ему хотелось снять орудия с их привычных мест, пустить в работу. Особенно часто он взглядывал на топоры, видневшиеся в раскрытых сенцах. Их было два: один с длинным, прямым топорищем — рубить дрова, другой с коротким, кривым — плотничать. Оба заклинены крепко, оба синеют отточенной сталью.

Хозяева отлучились. Толя большой опять подмигнул:

— Погуляем у тестюшки. Не обеднеют. А потом махнем в Падун. В Иркутск поедем... Ты только молчи, мне поддакивай.

На стол принесли огурцов в рассоле с укропными палками, вилок капусты, запеченный и сквашенный целиком, кастрюлю жаркой картошки и стопки, конечно.

— Кушайте, молодой человек, не знаю вашего имени-отчества... — сказала хозяйка. — Анатолий Романыч, угощай товарища. И сам угощайся. Отец, иди к столу.

Толя маленький сидел у стола в этой хозяйской избе, хрупал медленно огурцами, морщил кожу у глаз. Не нравилось ему это застолье. Зачем он здесь? Какой он тут гость? Он вспомнил свой дом, родителей, таких же вот стариков, свое общежитие в Ново-Полонове, Томочку... Там он имел вес, и место, и голос, и там не нужно было смущаться и чего-то бояться, не нужно было жевать чужую капусту... Он вдруг подумал, что не стоило ехать сюда. Взглянул на Толю большого коротко, с неожиданной злобой.

— Так как же мы с пилой-то сделаемся? — проговорил хозяин. — Тебе деньги дать, или же свою привезешь, раз, говоришь, она у тебя без применения...

— У моей кольца сгорели.

— А-а-а, вон то... Мать, будем брать новую «Дружбу», или как?

— Не знаю, — сказала хозяйка лукаво. — Богатый, так бери.

— Нету у него никакой «Дружбы». И нигде ее не купишь, только по леспромхозам дают. — Это сказал маленький Толя, не глядя ни на кого.

Большой встал. Его нижняя губа выпятилась вперед корытцем.

— Толик! — еле выговорил он, шепелявя от гнева. — Лезь под столик! — Он ударил маленького, но не так сильно, как бы хотел, потому что хозяйка подступила к нему стремглав, стала вплотную. Рядом с ее массивной грудью, с ее плечами, с крупной седой головой Толя большой не казался таким могучим.

— Да это что же такое? — быстро заговорила хозяйка. — Да у меня ни один пьяный мужик не посмел в доме драться. А этот ведь зятем считается...

— Никакой он вам не зять, — сказал Толя маленький и сморщил кожу у глаз, стал взрослым. — Соня от него в общежитие убежала. Он весь дом порубил.