Синее око

...Вот они движутся все вместе по залам Эрмитажа. Поглядывают на картины. Остановились подле Адама и Евы. Подмигнули друг другу. Оле это неинтересно.

Олег Холодов с ней рядышком норовит.

— Вот, ребятишки, такую бы жену, как там внизу, к которой Пашка приставал. — Это Севочка Лакшин мечтает. — Она бы меня рисовала, а я бы ей позировал.

— Ага. А зарплату бы вам Пушкин платил. — У Пушкаря, как всегда, трезвый взгляд на вещи.

Францев ведет бригаду рысисто из зала в зал. Он знает, что́ здесь нужно смотреть первым долгом, а что — походя.

— Сейчас пойдем на третий этаж. Там современное искусство Запада. Гоген и Ван-Гог.

...Рафинированный ценитель искусства, несколько апоплексический, восторженный и в то же время размеренно скупой в движениях ленинградец разглядывает пасторали Ватто. Он поворачивается на слова Францева:

— Я прошу прощения, молодые люди. Э-э-э... Ван-Гог жил в основном, главным образом, в предшествующем веке.

— Не имеет значения, — говорит Паша Францев, — он более современный, чем многие наши нынешние...

— Ну-с, если угодно... — Ценитель пожимает плечами.

Олег Холодов всё же отбился от магистрального хода бригады. И Олю увлек. Они стоят у часов с павлином. Оля всему рада подивиться.

— Вот смотри, — говорит она, — тогда ни станков не было, ничего, всё вручную, а какие красивые вещи делали. Вашему бы цеху такой заказ не выполнить...

— А Пашка сегодня не ночевал в общежитии, — говорит Холодов. — Только утром пришел... Давай лучше здесь походим. Он всё на третий этаж тянет, будто больше всех понимает. Я еще когда в ремесленном учился, карикатуры в стенгазету рисовал.

— Ой, что ты, надо всем вместе держаться! Когда много народу, каждый хоть что-нибудь скажет. Так интереснее, чем просто ходить и глазеть.

Францев уже ведет бригаду по третьему этажу. — Вот это, значит, Пикассо. Он голубя мира нарисовал... Великий художник.

— А чего тут великого-то? — Пушкарь сомневается. Он смотрит на картину, исполненную в манере кубизма. — Я бы таких красоток тоже мог намалевать, если бы время свободное было.

Бригада Пушкаря входит в зал, где развешаны полотна Матисса. Токари не прочь посмеяться над такой живописью, но безотчетно все притихли, потому что в зале действует непонятная и властная сила цвета.

Бригада молчит, одна Оля решается вслух сказать:

— А мне нравится. Смотрите, какой у него пиджак красный. Кажется, даже загореться может.

В это время Володя Рубин пристально и близко разглядывает Ренуаровы картины.

— Ну пошли, пошли дальше. — Францев всё куда-то торопится.

Дега́ нравится всем.

«Вечная весна», «Поэт и муза» Родена — эта тоже по душе токарям.

В раме большого окна — Дворцовая площадь. Можно отвернуться от полотен Гогена и смотреть в окно, и это тоже искусство.

Искусство действует на ребят. Они стали задумчивы, разбрелись по залам, не торопятся.

— Мне надо на тренировку, — Францев смотрит на часы, — иначе лодку займут до вечера. Вы тут теперь сами найдете выход.

— Ой, и мне тоже надо в гребной клуб! Ты на мотоцикле поедешь? — Оля смотрит на Францева просительно, будто даже с мольбой.

— На трамвайчике я. Адью!

Он бежит по эрмитажным залам, не глядит на сокровища мирового искусства.

Художница сидит на прежнем месте. Рисует.

— Вы же, наверное, устали так много рисовать... — Паша робеет.

— А, это опять вы...

— Вы когда из Эрмитажа уходите?

— Да... я и сама не знаю. Нужно обязательно завтра сдать, а то зачета не получу.

— Так у вас же всё готово.

— А... Вот то-то и есть, что не готово.

— У меня тренировка, я академической греблей занимаюсь. Хотя вообще-то могу одну тренировку и пропустить. Или ночью потренироваться. Ночи всё равно белые. Вы когда-нибудь сидели в академической лодке?

— Не-ет. Я по уши сижу в академической задолженности. Истматчик на меня зуб имеет...

— А какой у вас любимый художник?

— Для меня важнее всего в искусстве чистый, локальный, насыщенный цвет. — Девушка не глядит на Пашу. Она говорит о высоком, об искусстве. — Я не люблю в живописи мазню: полутона, полутени... Цельный цвет... Как у Матисса. Впрочем, вам это всё непонятно...

— Почему? Я тоже Матисса люблю. И вот ребят привел... Конечно, живопись сразу не раскусишь... Вот вам бы с нашей бригадой по Эрмитажу пройти. Всё объяснить. Мы ведь простые ребята... — Паша начинает лукавить... — Токарюги... А еще лучше бы ночью на спунинге покататься. Давайте? Я вам весь Ленинград покажу.

— О! Заманчиво. Только — я не люблю всяких рискованных предприятий. Я, знаете, человек организованный... — Девушка сдвигает брови и с видимым усилием что-то поправляет на своем рисунке. — Спунинг? Это что-нибудь вроде спиннинга? Рыбку ловить?

— Это лодка академическая. Не гоночная, а так, для учебы. Я за вами зайду сюда к шести часам. Потренируюсь сейчас и зайду. Договорились?

Ответа, согласия Павел не ждет. Убегает.

Олимпийский чемпион Широков тренируется на воде. Скиф-одиночка идет по Крестовке, режет надвое гладкую речку. Следом осторожно движется катер. Тренер командует в рупор:

— Рома, дорабатывай корпусом! И с подъездом спешишь.

...Из тесной Крестовки выгребли на большую воду. Там дожидается Широкова парень в одиночке.

Тренер командует:

— Сейчас пойдем до водораздела. Работай на очень спокойном подъезде. Акцентируй замедленный подъезд. Без старта пойдем. Давай...

Парень тоже зашевелил веслами. Подстроился к широковской лодке. Это Паша Францев. Гребет вровень с чемпионом.

Широков не глядит по сторонам. Руки его, плечи, корпус — всё работает, как маховик машины. Однако скосил глаз на соседнюю лодку... Чуть наддал. Ушел вперед от Паши Францева.

Паша прибавил. Опять вровень с чемпионом... Даже опередил.

Чемпион не вытерпел.

Пошла гонка.

— Эй, одиночка! Отвалите в сторону! — Это тренер кричит Францеву. — Вы срываете план тренировки.

Паша всё впереди чемпиона. Он частит веслами изо всех сил. Широков гонит лодку. Сейчас он достанет парня. Сейчас... Паша бросает весла. Он уходит из гонки победителем...

Катер сравнялся с его лодкой.

— Вот взять бы тебя сейчас и опрокинуть к чертовой бабушке. — Тренер грозит кулаком Паше. —Тоже мне нашелся Маккензи... Молотишь веслами без толку. Ведь гребок не заканчиваешь. Вальки тянешь себе на пуп. Выше их нужно вести, выше! И на сляйде егозишь... А вообще можешь гресть…

Павел Францев взбегает по ступенькам эрмитажного подъезда, переминается, страдает в длинной очереди за билетом. Опередить, перегнать тут никого нельзя. Зато с билетом в руках он быстро опережает приверженцев искусства.

Девушки нет на прежнем месте. Только беломраморчая античность. Францев рыскает, ищет. Не могла эта девушка уйти без него. Он очень торопится, в нем бьется победительная телесная радость после весел, после Крестовки и Невки, после победы над олимпийским чемпионом Широковым.

Но художница ушла. На самом деле, почему бы ей не уйти?

Францев останавливается перед античной богиней Дианой и тупо глядит на нее. Он говорит Диане:

— Вот тебе тут просто стоять. А меня обманули. Ты-то вся каменная, а я нет.

Диана смотрит вдаль белыми выпуклыми глазами.

Францев постучал костяшками пальцев по ее полированной голени.

Тотчас явилась служительница музея:

— Молодой человек, уберите руки! Это же античная скульптура. Ей от роду три тысячи лет. Некрасиво...

— А, все они одинаковые, — говорит Францев, — что три тысячи лет назад, что сегодня... Души в них нет. В женщинах...

Он понуро бредет по Эрмитажу. Губы у него шевелятся. Какие-то плохие слова произносит Францев.