Синее око

Боцман опять хромает к воде. Кричит:

— Эй! На фо́фане! А ну-ка давай причаливай к бону!

В лодке двое мальчишек. Они не боятся боцмана.

— Мы еще поката-аемся!

— Сейчас я их на абордаж возьму. — Это Паша Францев, одиночник. Он скидывает тренировочную фуфайку и брюки, прыгает одним махом на плот и — в воду. Плывет кролем. Вот он уже забрался на фо́фан. Взял весла. Мальчишки присмирели.

Гонит лодку к плоту.

— Паша, на́ плащ. Он внутри всё же теплый, согрелся. — Это рулевой, Оля Тихонцева, сняла долгополый плащ, протянула его Францеву.

— Это же Олега плащ. Его вон самого цыганский пот пробирает. — Севочка Лакшин вмешался.

Герман Пушкарь недоволен Пашиным поступком:

— Это уж лишнее, Павел. Конец месяца. Вот так вот придется вкалывать, а если вдруг простудишься?

Паша в амбицию:

— Чево-о? И купаться, что ли, по бригадному методу?

— Ну ладно, ладно, давай иди одевайся

— Мы шли мимо ЦПКиО, там тоже один чудак плавает, — сообщает Севочка Лакшин.

— У того хоть шерсть на груди, как у белого медведя, ему легче. — Это Володя Рубин, третий номер.

— Идем одеваться, хлопцы, в пять часов заступать на смену. Надо еще в общежитие заехать.

Пушкарь уходит. За ним вся команда. Только Олег Холодов тихонько шагает рядышком с рулевым.

— Ты завтра в утро работаешь, Оля?

— В утро.

— Пойдем на семичасовой сеанс в «Гигант». Там «Рокко и его братья».

— Ой, что ты, у тебя же в четверг экзамен по дарвинизму... Ты сам мне говорил.

— Да ну, успею.

— В этом фильме, говорят, про бокс и про убийства. Я не люблю. Лучше двадцать третьего ко мне на день рождения приходи.

В трамвае сидят рядком гребцы — мужская четверка вместе со своим рулевым. За окошком, у трамвайного бока, частит решетка парка, можно протянуть руку и коснуться мокрых листьев на липах. Трамвай идет по дуге. Открылcя чисто умытый пролет Кировского проспекта. Широко и прямо он уходит к Неве. Опять решетка сада под боком трамвая.

Остановка. В трамвай вошла женщина с дочкой. Первым подымается Пушкарь. За ним вся команда. Оля — рулевой тоже встает. Женщина машет рукой:

— Сидите, сидите, хватит ей места.

Ставит дочку коленками на скамейку.

Дочка смотрит на бегущие мимо дома, машины. Вдруг увидела лошадь, телегу на шинных колесах.

— Лошадь, лошадь, мама, настоящая лошадь!

Между телегой и трамваем протискивается красный мотоцикл. На мотоцикле Паша Францев.

Гребцам неудобно сесть после своего благородного и коллективного вставания. Но теперь они опускаются на скамейку, чтобы быть ближе к окошку, к своему товарищу, к Паше.

— Не наступи кобыле на любимую мозоль — кричит Севочка Лакшин.

— Ему только и гоняться с тяжеловозами. — Это Володя Рубин.

— Возьми меня с собой! Паша! — просит Оля.

— Рулевого возьми!

— Он привык без руля.

— И без ветрил...

— Одиночник!

— Индивидуалист!

Паша Францев хочет обогнать лошадь. Та косится на стрекочущий рядом мотоцикл. Возница хлопает вожжами. Закругление трамвайного пути. Паше не пробиться. Трамвай уходит от него. Четверо в восторге:

— Привет!

— К извозчику на буксир прицепляйся!

— Переходи к нам в команду, пока не поздно!

Белая ленинградская ночь. Вода в Невке маслянистая, черная. Слышен завод на берегу: сипенье пара, как ход поезда, тяжелый пристук станков, конвейеров.

Зеленые светофоры пронзительно едки в белесой мгле ночи. Ночью в городе нет машин и людей. Вода становится заметна, слышна, ее очень много — речки, каналы, Нева... Всё живое, плещется, хотя ветра нет.

А возле воды — заводы.

...В цехе горят люминесцентные лампы. Лица людей кажутся бледными от синего света, от серьезности работы.

Транспарант на стойке: «Бригада коммунистического труда Г. Ф. Пушкаря». Токари-станочники. Кажется, они разобщены, каждый наедине со своим требовательным и шумным станком.

Олег Холодов, Володя Рубин, Севочка Лакшин, их бригадир Пушкарь. Они отличаются от тех ребят, которые пританцовывали на плоту гребного клуба, а потом балагурили в вагоне трамвая. Здесь они сосредоточенны, взрослы и даже суровы. Очень велик цех. Громадны и сложны машины. Управляться с этим могут только очень серьезные люди. Мужчины.

К Пушкарю подходит мастер. Как у всех мастеров, у него торчит штангенциркуль из кармашка спецовки.

— С коленчатым валом зашиваемся, — сетует мастер. — Сегодня на летучке прикидывали так и сяк, Кутырскому накрутили хвост. Иван Павлович на нас жмет. Не вытянем — значит месячный план полетит. Нужно будет недельку сверхурочно поработать...

— Вот Кутырский и пусть горбатится. Вы что, не понимаете, у ребят ведь экзамены. Я о себе не говорю.

— Я понимаю. Ты мне не толкуй. Потом отгул все получите. Ну раз такая вышла петрушка... Терентьича и в партком вызывали. Другого выхода нет. Кто еще, кроме вас, сделает? Петьке что ли, Гаврюшину отдавать? Нету выхода, Пушкарь. Пойми меня.

— Пусть ребята решают. Я вам обещать ничего не буду. Как ребята скажут. Только что навряд ли они согласятся...

Перерыв. Перекур. В цеховом красном уголке стучат костяшками по столу. Бригада Пушкаря села за домино.

Паша Францев читает итальянскую газету «Унита». Частенько лазает в итальянско-русский словарь.

— Проехали... — печально сознается Олег Холодов.

— Жил-был у бабушки серенький козлик... — Володя Рубин стукнул костью о стол, — и вся голова в кудряшках... — Он смотрит на Севочку Лакшина.

— Едем, — охотно соглашается Лакшин.

Пушкарь припечатывает последнюю кость, рушит всё трехколенчатое сооружение на столе...

— Придется неделю повкалывать сверхурочно, — сообщает он, как бы к слову пришлось. — С коленчатым валом зашиваются. А? Ну что, еще разок сгоняем? — Пушкарь перемешивает кости круглыми движениями руки. — Ну чего притихли? Митинговать будем — давайте митинговать. В домино играть будем — давайте в домино играть.

— Мне это, Пушкафь, не подходит. Что ж я буду на свидания ходить переутомленный на производстве? — Володя Рубин говорит несколько зловеще, не понять, в шутку или грозится.

— Ты можешь свидание и на другую декаду перенести, а я только год как женился. А Терентьичу если не на нас, на кого понадеяться? — Пушкарь морщится, заметно, что не хочет он спорить с Володей.

— Вот пожалуйста, — встревает Севочка Лакшин, — называется бригада коммунистического труда, а каждый думает о чем? Не о коленчатом вале, а о своей любимой женщине. Я, допустим, могу обойтись и без этого. А вот как мы экзамены сдадим, братцы-кролики?

— Отсрочку попросим, — неуверенно обещает Пушкарь.

— У Оли, у нашего рулевого, двадцать третьего день рождения, она же нас всех пригласила, всю команду... — Это Олег Холодов.

— Ну вот что, давайте кончать детский сад, — Паша подал голос, — Терентьич привык на нас отыгрываться. В начале месяца по полсмены сачковали, заготовок не было, а теперь что же получается? Экзамены все накроются. Тренировку сорвем. А через две недели «Весенний приз». Из месяца в месяц одно и то же. Это называется подчинять свои интересы интересам коллектива. С меня хватит такого коллективизма. «Бригада, бригаде, бригаду...» Я сыт этим склонением вот так вот. Что я, не человек? Не буду я ни минуты вкалывать сверхурочно.

— Это как все решат. — Пушкарь подымает голос. — Что ты такое за индивидуум?

— А вот так. Индивидуум.

Последняя электричка. Ее огни скользят по белой ночи без лучей и без света.

Паша Францев сидит в пустом вагоне. На Ланской в вагон валом валит народ. Кончилась смена на «Светлане». На «Красной звезде»... Против Паши садятся парень и девушка. У парня букет сирени. Он держит букет, как держат веник в банном зале на пути к парилке. Паша глядит на парня с укоризной: