Синее око

Я решил по старицам пройти. В каждой, поди, по выводку держится. Шанхай увязался со мной. Я не стал его сажать на веревку. Может, какого подранка в тресте́ отыщет.

Пес начал нюхать землю сразу за огородом. На меня не глядел, только рыскал и нюхал. Откуда в дворняге охотничье рвение? Может, заезжий крапчатый лаверрак встрял ему в родословную? Теперь вот расплачивайся за грех. Звериные запахи леса томят, а охоты всё нету и нету. «Шанхай! — кричал я. — Назад! Ко мне!» Не было никакой нужды кричать эти слова. Утро вырастало такое ясное, и так мне дышалось, что идти молча я не мог.

Шанхай будто понимал это. Он не слушал меня, уносился далеко, вынюхивал кочки, багульник, хвою и мох. Он перепрыгивал через коряги. Он вывалил нежный шершавый язык. Шкура будто вся обтянулась на ребрах. Он был неистов, Шанхай. Выбегал ко мне, взглядывал быстро и виновато, будто хотел заверить меня: сейчас, сейчас разыщу, поверь мне, сейчас... И опять уносился.

Я позабыл про утиные выводки. Я был молодой охотник. Ни разу еще не было у меня своей собаки. Конечно, слыхал, как вязко может ходить за зайцем гончар, как спаниель выловит подбитого саука в ноябрьской воде и в руки подает. Никто мне не рассказал ни разу, как стала ему собака добрым приятелем, ухом и глазом в лесу. Может быть, не случалось такого с моими знакомцами, а может, об этом не рассказать.

В лесу, на охоте, я всегда видел только самые ближние елки. Весь бывал настороженный, всё казалось — вот сейчас, именно в этих елках объявится заяц, или глухарь, или хотя завалящий рябец. Кроме ближних елок, для меня ничего и не было в лесу. Лес раскрывался скупо, по дереву, по полянке, по просечке.

А теперь всё вдруг стало иначе в лесу. Просторно. Я не осторожничал с елками. Их все обшарил Шанхай. В них не было зайцев и рябчиков. Я видел высокое сентябрьское небо и сосны. Сел на валежину, и Шанхай, прибежав, ткнулся мне в колени. Я сказал ему: «Ну что, брат?» Он дернул головой: дескать, сейчас. Он стоял возле меня, а сам всё вздрагивал и косился глазом на лес: не весь еще обшарен.

...Глухарь слетел и шарахнул крыльями по сосновой хвое. Это я услышал вначале. И сразу залаял Шанхай. Лай был редкий, внезапно охрипший от волнения. Я побежал на звук и скоро увидел птицу. Глухарь пролетел немного, уселся на сук, и уже не казался таким огромным, как влёт. Он крутил головой, прищелкивал клювом и глядел на Шанхая.

Первогодку был так интересен лающий зверь, что меня, человека, он совсем не заметил.

Шанхай тянулся к птице, он встал на задние лапы, а передними царапал сосну. Он целил в птицу носом и тявкал. Но не так он был прост, этот пес. Он знал, что ему не достать глухаря, не свалить его лаем. Он тявкал, а сам взглядывал на меня, приглашая: «Ну же!» Где он этому научился? Может быть, еще и зверовая лайка попалась ему в родословную?

Я нарушил сроки охоты. Не мог я их не нарушить. Глухарь упал после выстрела. Шанхай его нюхал, лизал, будто ласкал, прикусывал самую малость. Он весь дрожал от трепетного восторга.

Потом я повесил птицу себе на ремень. Шанхай побежал и всё тянулся к птице. Вдруг отставал, стоял недвижимый, словно что-то нужно ему сообразить. Задумчивым стал пес. Казалось, не может еще понять, что с ним случилось, какое счастье обрушилось на него и как теперь жить дальше. Иногда он прыгал, тихо повизгивал. Опять затихал. Пускался в поиск, но скоро возвращался обратно к птице.

Так мы ходили до ночи. По полянам родился туман. Совы кружили низко и шелестели. Опушки, болота, низинки, тропинки и бочаги стали все одинаковы. Я заблудился, конечно. В ночь уходил мой поезд. До станции Оять еще четырнадцать километров от Степы. Волгло стало и неприютно.

Пес убежал. Дворняга и есть дворняга. Так я подумал тогда о Шанхае.

Сам тоже всё наддавал и не заметил, что бегу. Жутко мне стало в лесу. Весь он будто против меня, лес, живой, зыбится, дышит. Тьма жидкая вверху, а внизу густая, клочьями, клубами, кучами. Расселась повсюду. Плохо. И пес убежал.

Мне-то куда бежать? Всё равно стало. Но шагом нельзя. Это лучше — бежать.

Вдруг — большая вода! Ага! Ух! Теперь-то не пропаду. Свирь. Нужно идти вниз по течению. Утром я шел вверх. А где верх? Где низ? Только видно, что небо светлее воды и вода возле неба чуть блестит. А может, это не Свирь? Как так не Свирь? Свирь.

Я давно уже позабыл о псе Шанхае. Снял шляпу. Она мне мала́, побольше не нашлось в магазине, а нужно было шляпу надеть. Какой охотник без шляпы?

Забрел, как решился, глубоко в воду и пустил шляпу. Надо же знать течение. Конечно, низ должен быть слева, а справа верх. Шляпа проплыла немного поперек Свири, потом повернула и пошла себе вправо, вверх по течению. Я достал ее, зачерпнул водицы, испил и слушал, как громко валятся капли с подбородка в реку. Теперь я уж вовсе не знал, что делать. Не хотелось мне идти вправо.

...Шанхай появился деловитый, будто по крайней надобности отлучился. Он ткнулся мне в ноги, отбежал и посмотрел, иду ли. Я сказал ему: «Шанхаюшка! Родненький мой песик...» Он еще отбежал, подождал. Я пошел за ним смело и запел песенку.

Степин дом оказался рядом. Всё же влево мне нужно было идти. Чего моей шляпе вздумалось плыть вправо? Может, водоворот?

Дом был заперт, а в баньке светилось окошко. Я не стал в него стучаться. Сапоги стянул, пальцами пошевелил, перемотал портянки и быстро пошел на станцию Оять. Четырнадцать километров. Еще можно поспеть до поезда. Если очень торопиться.

Я шел по песчаной дороге на станцию и думал о том, как приеду опять на Носок. О Степе и Нюрке я не вспоминал. Далась же им эта банька! Ну пусть. Я думал только о Шанхае. Он должен ведь и зайца гонять. «Я приеду, и мы с ним пойдем... За Шоткусу слазаем... На Кандошское озерко...» Ах, как хорошо было думать о псе Шанхае. «Шанхаюшка, — думал я, — собачка...»

И вдруг понял, что он не остался у Степы, бежит со мной вместе. Тайком бежит. Всё понимает.

— Пошел! — крикнул я. — Я т-тебе д-дам!

Пес поотстал.

Я пошел быстрее и шептал:

— Собака! Ах ты моя собака! Ну подожди, подожди. Я же приеду. — На всякий случай рычал в темноту:

— А ну вер-р-нись! У-у-у!

Полдороги Шанхай таился, а потом догнал меня и побежал открыто рядом. Наверно, решил, что теперь прогонять его поздно, что Носок далеко позади и хватит терять охотничье время. Нужно лазить по лесу, искать глухаря и вешать его себе на ремень. Что может быть в мире важнее и прекраснее этого? Наверное, он подумал, бедняга, что я и есть единственный человек — Настоящий Охотник. Он бежал со мной по ночной дороге на станцию Оять и готов был бежать еще много ночей...

— А-а-а! — рыкал я. — Ты еще здесь, гад? А ну-ка давай отсюда! — Что я мог еще сказать Шанхаю?

Он не послушал меня. Он прибежал со мной к самому поезду. Мурманский поезд стоял здесь одну минуту. Я вскочил на подножку. И Шанхай тоже вскочил. Я взял его на руки. Он был тощий, гораздо легче, чем Кучка. Я стиснул пса и поцеловал его в холодный кирзовый нос. И бросил вниз, на платформу.

Поезд пошел. Шанхай сначала бежал вровень с моим тамбуром. Я глядел на него, и он подымал голову.

Потом он отстал, но было видно, всё бежит собака. Потом к поезду подступил лес.

Кажется, я тогда заплакал, а может, нет. Не помню.

Приехал к Степе только весной. Шел по дороге к Носку и всё улыбался: «Узнает Шанхай?»

— Как Шанхай? — Это первое, что я спросил у Нюрки.

— На свадьбе вон у Полины Радыничевой гуляли и застрелили. Жалко, конечно, всё же как свой был. Хорошо, хоть его, а не Рекса, не Жучку. Они хотя породистые, а этот — что? Так только, один вид, что собака.

Всё об одном

У меня мать осталась жить одна в деревне Даргома за Байкалом, когда я поехал учиться в Ленинград. Я быстро освоился в Ленинграде и даже понял, что многие прирожденные ленинградцы вовсе не умнее меня. Для чего мне было возвращаться за Байкал?