Синее око

— Михаил Афанасьевич, — сказал я, едва принимая увесистый ящик. — Спасибо. Вы на меня не сердитесь. Это я так про детей. Не всерьез. Я к вам еще приеду...

— Что сердиться? У вас своя жизнь, у нас своя. Тайга для всех открыта. И озеро тоже. Охотничайте. А у нас в доме уж так заведено, что сначала о детях думаем, о работе, а потом уже о себе. Серьезно... — Старик посмотрел на меня. Глаза его синели прохладно и отдаленно.

Я взялся за весла. Вода забормотала под лодочным днищем наставительно и гневливо. Старик постоял недолго, повернулся и, прочно ступая, пошел по тропинке к дому.

Банальная история

Когда Лида проводила Петьку в армию, жизнь показалась ей конченной, а ничего-то и не было в той жизни, кроме Петьки Кошкина, формовщика из литейного, подлеца. Так думала Лида о нем в ночь после проводов: подлец.

Лиде еще не исполнилось девятнадцать. Признаться маме она не могла. Сделать аборт, как Алка Московцева сделала? Об этом Лида подумывала не раз, но до того всё представлялось стыдно и больно, что она говорила себе: «Нет, ни за что». Но и другого никакого выхода Лида найти не могла. Одно только было облегчение: «А бог знает, когда еще всё будет. Время есть».

Тут как раз в газетах писали и говорили на цеховом комсомольском собрании, что молодежь с подъемом едет на стройки в Сибирь. И на снимках так всё прекрасно: девчонки улыбаются, руками машут, цветы. Подружки на фабрике стали совсем очумелые, загорелось им: ехать! «Парней там себе оторвем и заработки, самостоятельно жить будем — всё! В первых рядах строителей коммунизма...»

«Ехать, ехать, ехать», — шептала про себя Лида. Куда, зачем — неважно. Только бы мама не узнала.

Надо решиться и ехать, а там всё новое будет. Всё.

Мама сморкалась в платочек, когда провожала Лиду в Бийск. Лиде было очень жалко маму, но она знала, что другого выхода у нее нет, уехать — и всё решится.

Городишко ей не понравился, а общежитие дали хорошее. Не хуже, чем фабрика построила на Малой Охте. Начали учиться на штукатуров. Лида ходила вместе со всеми на объект, и никто ничего не замечал. Так было почти всею зиму. Но вдруг подошло утро, когда Лида не встала с постели. Она сказала девчонкам: «Отстаньте. Не ваше дело». И не пошла на работу. Весь день лежала, смотрела в белый потолок. Даже не белый он, а как стоялая простокваша. Смотреть противно и не смотреть нельзя. В голове ни единой мысли, а только обида: «Зачем так вышло? Это всё он, а теперь и не пишет. Никому, никому, никому не нужна...» И страх: «Что же дальше? А вдруг если умру...»

Лида попробовала заплакать, но вышло так, будто кто другой лежит здесь с мокрыми глазами, вовсе не она, а ей и не жалко ничуть эту девицу, пусть плачет. Лида сильно изменилась за время работы в бригаде штукатуров. Она могла теперь сказать какому-нибудь выпившему крановщику на танцах: «А, иди ты, в гробу я тебя видала в белых тапочках». Огрубела, наверное, А может быть, самостоятельной стала. Но чем дольше она лежала одна в пустом общежитии, тем ей становилось обиднее и страшнее.

Вечером, когда еще девчонки не вернулись с восьмого квартала, к Лиде пришла Катя Светлаева, бригадир. Катя села на Лидину кровать и спросила:

— Ну, ты чего? Заболела? В поликлинике была за бюллетенем? А может быть, тебе врача вызвать? Температура есть?

Лиде показалось противным это слово «бюллетень», что-то в нем рвотное. Все тут ходят, справочки собирают, а до человека, до нее, Лиды Поклоновой, никому, ни одному человеку дела нет. Она отвернулась от Кати и сказала нарочно гнусавым голосом:

— Обойдусь и без бюлютня.

— Ну обойдешься — дело твое. Я думала, как лучше.

Катя поднялась и пошла к двери. Сейчас совсем уйдет. Останется только потолок простоквашного цвета, только четыре коечки прибраны, в накидочках, как пирожные с кремом... А на пятой Лиде лежать. Одной-одинешенькой. Как она заревет...

— Беременная я. На седьмом уже месяце.

Катя сразу вернулась и стала гладить ее по голове и говорить тихие слова. Каждое из них в отдельности не мудрящее, но все вместе слова успокоили Лиду.

— Это ничего. Это хорошо, — говорила Катя. — Я очень люблю ребятишек. Я так хочу иметь дочку. Ты даже не представляешь, как я хочу. И ты тоже хочешь. Ты просто не знаешь. Каждая женщина хочет иметь ребенка.

Лида первый раз услышала о себе, что она женщина. Перестала плакать и сказала:

— Тебе просто. Ты всё понимаешь. Ты бригадир и вообще... Тебя все уважают. А я ужасно, ужасно боюсь. Я ничего не умею. Я за тот месяц получила двадцать шесть рублей. С меня за брак вычли... — Лида опять всхлипнула. — Прора-аб придирается. У меня ничего не-ет. Пеленки надо и всё...

— Боже мой, — сказала Катя, — неужели же ты думаешь, мы тебе не поможем? Да тебе и самой бояться нечего. Через неделю всей бригадой будем сдавать на пятый разряд. Рублей по шестьдесят все будем зарабатывать. А ты в декретный отпуск пойдешь... Что ты, Лидуха? Мы ведь не знали ничего, тебе как трудно было... А ты молодцом. На таком-то морозе... Чудачка ты. Сказала бы хоть мне. Я бы всё поняла. Я сама, знаешь, тоже... Это так по внешности все привыкли считать, что Светлаева — молоток... А я еще недавно такая дурочка была. Ничего-то в жизни не понимала... Научили.

— Чему тебя научили? Расскажи мне... — Взрослая, серьезная и таинственная судьба бригадира Кати Светлаевой показалась вдруг Лиде важнее собственной горести. Ну и что такого, что бригадир? Будто подружка, сверстница сидит на Лидиной постели... А всё-таки бригадир. И старше гораздо. Что с ней случилось? Очень захотелось Лиде узнать.

Катя рассказала ей свою жизнь. Уже не гладила Лиду по голове, не утешала и даже не глядела на нее, а только говорила шепотом.

Оказывается, Катя родом уральская. Кончила педучилище в Златоусте и поехала работать в город Псков. Поработала до первого отпуска, целый год на кефире пробавлялась, зато уж в Ленинграде купила всё, что надо, а прежде всего туфельки на тоненьких каблучках. Ходила по огромному городу, смотрела во все глаза и ждала знака внимания и любви к себе, потому что знала свою красоту: хоть не киноактриса, зато на щеках ямочки и всё остальное не хуже, чем у других. А может, еще и лучше: добротное, русское. Многим именно это и нравится в ней.

Первым оказал ей внимание стройный человек на Невском. Не очень, правда, молодой. Он подошел и спокойно, вежливо сказал:

— Прошу прощения. Вы не отдыхали в прошлом году в Ялте? Мне показалось...

— Вам показалось, — твердо ответила Катя.

У человека были широкие плечи и мужественное, усталое лицо. Он пошел рядом с Катей и скоро попросил разрешения взять ее под руку. Катя ему разрешила. Чем дольше они шли так, тем сильнее Кате нравился Невский и Ленинград, и купленные вчера туфельки, и своя необычайная жизнь в Ленинграде. К тому же этот красивый вежливый человек оказался артистом. Его театр уехал на гастроли, а он остался в городе, у него мать больная. Так он сказал Кате.

Катя поверила. Она даже в крокодила поверила. В первый вечер на танцы пошла, парень ее пригласил. Гена. Во время танца он ей сказал, что плавает в торговом флоте, только вернулся, вокруг шарика обошел. Крокодильчика удалось привезти. Африканского. Вот он здесь недалеко живет, на такси можно доехать. Крокодил в ванне плавает. Можно поехать и посмотреть.

Катя не поехала, но о крокодильчике думала долго: вдруг Гена ошибется краном и брызнет на него кипятком?

Но артист, конечно, не чета Гене. Катя сравнивала его со всеми встречными, но таких благородных мужчин больше не попадалось. Самые красивые из встречных обязательно здоровались с артистом, а он только кривил губы.

Катя встречалась с ним трижды. Два раза они только гуляли, а на третий он пригласил ее в ресторан «Астория». Вначале ей было страшно выходить на открытое место посреди столиков и танцевать, но потом она выпила немного, и стало нестрашно, а только весело, и очень жаль было, что музыканты рано сложили свои смычки и скрипки.