Слово Лешему

История, рассказанная Жихаревым, настолько знакома, тривиальна — для этих мест и многих других, что можно бы ее и не воспроизводить. Помните, в самом начале моего романа на местности — с Вепсовщиной — в Большом озере против Берега утонули двое рабочих, шефы с питерского завода? Везли из Корбеничей водку на всю артель, по дороге прикладывались, лодку перевернули — и камнем на дно. Тогда было время застоя, как утверждает профессор Углов, народ планомерно спаивали; послушный власти предержащей народ безропотно спивался... Но в наше-то время всецелой свободы каждому предоставлена возможность самоосуществиться, что-нибудь предпринять, во что-нибудь себя вложить. Никто о тебе не попечется. Сам не попечешься и не разочтешься.

Вчера с полдня дул южак, теплый, как атмосфера в дружной семье, нанес дождевых облаков, но дождь не пролился. Продолжается сушь: тепло, мягко, пасмурно.

18 августа. Шесть утра. В деревне проснулись мы двое: я и собака Гера в соседней избе — кавказская сторожевая. А вот вышел и хозяин избы Гена, сейчас плеснет керосину на поленья, вспыхнет костер. Гена сядет на мокрую траву принимать утренний чай.

Вчера был первый тихий вечер без ветра, сегодня первое тихое утро. Южный ветер силился нагнать дождя, но чего-то ему не хватило — пересилить сушь; дождь проливался и унимался.

На небе огрызок луны, леса зелены. Если продолжить писать в рифму, то выйдет так:

Пишу без тщания ко слогу,

поскольку время эпилогу;

Зрю в окоеме знак беды —

писатель, сматывай уды!

Был день нашей с внуком Ваней рыбалки, мы заплывали на лодке куда нам хотелось, до края Озера. Окуни у Вани брались, мою снасть только понюхали. Мы вернулись домой, в избе что-то было не так, сдвинута задвижка на двери, кто-то в избу входил. В сенях сложен костерок дров, под него засунуто сено. Едко пахло дымом из нутра избы. Полагая, что кто-то из моих близких явился без меня, затопляет печь, я воскликнул: «Кто здесь топит печь?» Никто не отозвался. Сразу при входе в жилое помещение тлел угол между стеной и печью, потрескивало, полз огонь по стене. Еще бы несколько минут, и изба занялась бы. Неминуемо вспыхнула бы трава; пал слизнул бы деревню Нюрговичи — ее вершинную часть Сельгу, Гору... В ведре, принесенном с озера, как раз достало воды залить горящий угол. Стало нечем дышать. Завелось дело о поджоге избы писателя Горышина, то есть избы собирателя фольклора Бахтина, в которой квартировал Горышин, нештатный летописец села Нюрговичи.

Поблизости колготился на мотоцикле Валера Вихров, судя по всему, приятель моего соседа Гены. Я окликнул его, он пришел.

— Ты местный человек, Валера, вот смотри: кто поджег мою избу? По такой суши сгорела бы вся деревня...

Валера, голый по пояс, собирал и распускал мускулы на груди.

— Чухари на вас обижаются, — выговаривал мне Валера. — Вы пишете про чухарей и унижаете их. Вы про Жихарева пишете, а над ним смеются.

Выходило так, что изба подожжена поделом хозяину. Валера Вихров меня обвинял, я как будто оправдывался:

— Я не написал ни одного обидного слова о чухарях. Ты же не читал...

Валера собирал и распускал мускулы на груди. Он выступал в роли народного мстителя.

Я предвидел, что мое летописание до добра не доведет. И вот мое добро, то есть чухарское добро, за коим езжу из года в год на берег Большого Озера, оборачивается злом. Так уже бывало, и не с одним мною, со многими авторами документального жанра: прототипы обижаются, не понимают добрых чувств автора. Глеб Иванович Успенский все писал, как было, но переиначивал прозвища персонажей, не сообщал название местности. И при нем прототипы были по большей части неграмотные. Но все равно плохо кончил правдописатель. Пустить петуха в дому пришлого обидчика — это в крови у нашего сельского жителя, будь он чухарь или великоросс.

После короткой передышки задувает южный ветер, натягивает с юга облачность. Благоденствие, патриархальность ушли из нашей деревни навсегда, как и вепсская речь.

И восходит солнце.

Десять часов вечера. Запад светел, можно писать при свете запада. Днем сочился дождь. Ходили с внуком Ваней за Сарку, набрали малины, черники. Сварил в печи варенья, напек блинов, поели досыта, вкусно, в организме тотчас явились силы, которых не было до блинов.

С утра собирал подписи в «гумагу» насчет поджога. Общественность дачного местечка Нюрговичи требует разбирательства дела о поджоге избы Горышина: так оставить, у всех сожгут. В памяти отложилось дело о поджоге рейхстага, теперь еще будет о поджоге моей избы.

Я приезжаю в Нюрговичи набраться спокойствия, необходимого в наше время мыслящей личности, как кислородная подушка при удушье. Спокойствия не стало в деревне; все другое есть, а этого нет. В июле совхозные мужики скосили траву на горушках, заложили в ямы силос. Конечно, выпили. Пошли по деревне — во всех избах дачники, только изба кооператоров Андрея с Сергеем оказалась на замке, дверь выломали вместе с косяком, в сознании, что деревня наша, все избы наши. Затопили печь, сожгли главную драгоценность кооператива «Сельга» — березовые плашки, на печи три года сушенные, для последующей, художественной резьбы на оных. В уставе кооператива «Сельга», я видел, записано, что кооператив намерен производить художественные изделия из местных материалов. В избе кооператоров мужики гужевались до полного истощения припасов. Говорят, у Андрея с Сергеем было припасено двадцать две пачки чаю. Вернувшись, хозяева не обнаружили в своем разоренном гнезде ни чаинки. Заново приживаться им не хватило терпения, да и кооператив прогорел. Заколотили избу, появятся ли, неизвестно. Отпала еще одна завязь жизни в нашей деревне; четыре лета, четыре зимы двое красивых, молодых, талантливых мужика накапливали в себе терпение, языческую слиянность с природой, ее красотой — и все псу под хвост.

Как всюду, во всей нашей бывшей державе, и здесь, на Вепсовщине, открывается линия огня — между местными и пришлыми, беспросветное, бессмысленное противостояние. Покуда в деревне оставались вепсы, хотя бы Иван Текляшев с дедом Федором, до огня, до разбоя не доходило, а теперь закон — тайга, медведь — прокурор. Зачем так вышло? Кому это выгодно?

В деревне Чоге, куда я однажды привез приблудную собаку, ища кому бы ее отдать в хорошие руки, собаку взял у меня молодой мужик Митя, сантехник Пашозерского совхоза. У сантехника Мити была семья, двое детей, мотоцикл с коляской, он взял собаку, у него впереди была жизнь оплачиваемого государством работника со всеми гарантиями и обольщениями такой жизни — в той минувшей эпохе, в той бывшей стране с насквозь прохудившейся системой... В деревне Чоге мне сказали, что Митя застрелился: посчитал, что ему не поднять семью при новом порядке жизнеустройства. Из неограниченных возможностей, нового порядка Митя выбрал одну: взять в руки охотничье ружье, повернуть его к себе дулом... Митя был совестливый.

21 августа. Вчера проводил внука Ваню на автобус. Вернулся в мое одиночество. Чаял его, как блаженство, но вышло по-другому: позвали на собрание. Собрались в избе Ивана Текляшева, купленной за десять тысяч Галиной Алексеевной, крепкой женщиной, в прошлом кандидатом в мастера спорта по академической гребле. В избе Текляшевых, Ивана и Маленькой Маши, народилось двое детей, всегда жили кошки, собаки, небось, и хозяева лаялись по-русски и по-вепсски, чему-нибудь радовались, ну, хотя бы: корова отелилась, Иван щуку поймал, глухаря принес из лесу, сын из тюрьмы вернулся... Захаживали соседи, бунчало радио, иногда появлялась картинка на экране телевизора. Чего не бывало в избе Текляшевых, так это собраний. Первое собрание дачников в избе Текляшевых. То есть у дачников собрание не первое, а в избе первое.

За председательский стол садится Лев, совершенно готовый к роли председателя, с вьющейся бородкой, высоколобый. Уточняется список дачников в том порядке, как избы стоят. Первый, с краю Шапиро... Сидит жена Шапиро, в вельветовой паре в терракотовых тонах, будто пришла на поэтический вечер Рецептера... Мотоциклист Алеша Гарагашьян, похожий на буддистского монаха, с женой Олей, студенткой Политеха, бросившей учение, чтобы стать фермершей... когда-нибудь. Главное, не отлепиться от мужа... Бывший кооператор Андрей... Ну да, бывший: кооператив «Сельга» не произвел достаточного для выживания количества художественных изделий из местных материалов. Теперь Андрей не кооператор, а просто дачник. Когда-то я сравнил его с царем Навуходоносором; сходство Андрея с царем древности стало еще более заметно: Андрей взматерел; из одежд наружу то и дело высовывалась какая-нибудь часть его штучной выделки тела — шея, грудь, плечо; было видно, что телохранитель хранит и лелеет собственное тело.