Слово Лешему

Беглый взял лопату, но я уже высушил глину, превратил в камень.

Захрясшие на горе мужики (прервалась артерия в округе) смотрели на дело с фатальной непричастностью, как если бы смыло паводком мост или случился обвал, а мы ни при чем. Вяло обменивались информацией, как о чем-то постороннем: в Москве Ельцин держит верха, в Питере Собчак, коммуняки накрылись. Приполз дорожник на гигантском бульдозере, присел орлом, посмотрел, плюнул, выматерился и уполз.

Беглый сказал Гостю:

— Вон автобусная остановка. Через двадцать минут автобус. Ты можешь уехать, вечером будешь дома.

Последовала пауза — испытание на разрыв; все натянулось: в государстве переворот, в округе прервалась артерия, на горе ропот сверху и снизу; посередке меж двух ропотов два человека в железной коробке, он и она... Неординарно задумано, лихо исполнено, а? На то я и Леший, все сделал путем — для раскола, распада и чтобы мордой в грязь... Можно было мне умывать руки, пусть хэппи-энд сочиняет мой сменщик Ангел-хранитель, как раз ему заступать...

— А как же ты? — сомневался Гость. И тотчас решился: — Я остаюсь с тобой.

Беглый не понял, во благо это или в обузу. Но освещение переменилось. Приехал на «козле» посланник Соболя (Соболю доложили), проторил колею, выдернул Беглого; поддомкратили, вынули железяку... По бровке, на большом газу, при большом скоплении зрителей, с сидящим рядом оцепеневшим Гостем, рыча мотором, Беглый вырулил на вершину... Здесь я учинил ему последнюю маленькую пакость: порвал ремень вентилятора — мотор завизжал, как ударенная машиной собака Ивана с Марьей...

Потом все стихло. Верхние съехали вниз, нижние всползли наверх. Стало так, как было от века: запереливалось под лазоревым небом озеро внизу, над вершинами леса запарусили белые облака, залепетали осины, зашуршали березы, забагровела рябина-ягода, застрекотали дрозды...

Полнеба охватила тень,

Лишь там, на западе, бродит сиянье, —

Помедли, помедли, вечерний день,

Продлись, продлись очарованье.

Тоже Тютчев, из «Последней любви». Что ценю в стихе, так это аритмию...

Михаил Михайлович Соболь, директор совхоза «Пашозерский», сидел у себя в кабинете. Я сел напротив. (В это время его добрые молодцы натягивали в моей машине новый ремень вентилятора). Закурили. Соболь позвонил секретарше, та принесла два стакана чаю. Чай крепкий, индийский.

— Я думаю, — сказал Соболь, — что ничего путнего у них не выйдет, у ГКЧП. Народу переворот не нужен. Нам нужна стабилизация. (Соболь высказывался от имени народа). Какая бы власть ни была, людей надо кормить. Мы производим продукты питания: копаем картошку, заготавливаем корма; в Корбеничах строим скотный двор, в Пашозере Дом культуры. С вепсами можно работать; я человек приезжий, но мне нравятся здешние люди. Сам строю дом на берегу Пашозера... Крестьянский труд всегда был в основе всего. Только бы нам не мешали.

— Хорошо, Михаил Михайлович, — перебил я любезного хозяина кабинета. — Хорошо вы говорите. Все так. А за Озером? Что станется с нашей деревней Нюрговичи?

— Весной объединение «Конвент» предлагало сделку: войти во владение всеми угодьями за озером, вложить средства. Земли наши, но у нас, совхоза, не спрашивали. И мы не встревали. Сами местные жители на сходе уперлись: не отдадим. И мы того же мнения. Что будет дальше? Надо установить на Вепсской возвышенности режим государственного заповедника, национального парка, заниматься хозяйственной деятельностью без ущерба природе. Пусть будут фермерские хозяйства — мы поможем.

Директор совхоза говорил как по-писаному, каждое лыко клал в строку. И такая от него исходила ясность, такая отчаянная уверенность в своей правоте, что я стал оглядываться по углам: где Леший, когда попутает этого парня? От ясности Леший зевает.

Вошли добрые молодцы, доложили: ремень натянут на вал вентилятора. Можно ехать дальше.

Каждая моя вылазка к вепсам завершается визитом в деревню Чога, на берегу одноименной реки, под моей избой чистой, а ниже разбавленной жижей с комплекса. Там где-то есть очистные сооружения, когда-то ими заведовал Иван Андреевич Пулькин... Но это все ниже, а у нас в деревне Чога, да, у нас...

Против меня живет Иван Николаевич Ягодкин. При знакомстве я спросил у него: «А ты, Николаич, вепс?» Николаич ответил безо всякой заносчивости: «Нет, у нас деревня русская». В чем отличие русской деревни от вепсской? Еще не знаю, надо пожить в деревне Чога, для того и избу купил у Соболя, для того он мне ее продал.

На обратной дороге от вепсов у меня решительно нет никакой еды; всякий раз, как добрый Ангел, меня приглашает отведать дары лесов, болота и огорода живущий здесь в сезон доктор технических наук Дмитрий Семенович Михалевич. В этот раз его жена Альма Петровна попотчевала убитыми хозяином дупелем и бекасом. Замечательная легавая Яна сделала стойку, дупель взвился... Дмитрий Семенович бьет без промаха. И бекас...

— А больше мне не надо, — сказал охотник по болотной дичи, которую местные не считают за дичь. Весь его вид выказывал благодушие, радость переживаемого праздника жизни.

Такое настроение, состояние, выражение лица дается немногим. У абсолютного большинства — и у автора этих строк — лица малость перекошены, души набекрень. Чтобы нашему соотечественнику нынче стать гедонистом, жизнеприемлющим оптимистом, — что надо? Ах, если бы я знал!... Для начала уметь что-нибудь хорошо делать, ну, например, стрелять влет.

— В этом году, — сказал Дмитрий Семенович, — мы с Альмой Петровной за один раз собрали четыреста белых грибов. Поехали в Кильмую в магазин. По дороге шли бабки с пастбища, с дойки. Я троих бабок взял, подвез, они говорят: «Вы нас подвезли, а мы вам покажем грибное место. Вот так идите лугом до ручья, ручей перейдете, там ельники, боровинки, там и грибы». Мы пошли, и знаете, в тех ельниках, боровинках хоть косой коси, один к одному черноголовые.

Альма Петровна вынесла холщовый мешок, развязала, пахнуло букетом как будто не остывших, с пылу, с жару белых грибов.

— Мы четыреста белых собрали, — сказала Альма Петровна, — высушили; получился килограмм сушеных.

— Можно бы еще съездить, — сказал Дмитрий Семенович, — но нам больше не надо.

Как-то я сказал Альме Петровне: «Вам повезло с мужем. У вас чудо муж». Альма Петровна просто сказала: «Мы с Митей любим друг друга. Вот и все».

В первое время знакомства я мог назвать жену Михалевича Яной Петровной, а его легавую собаку Альмой. Ни та, ни другая не обижались на меня.

Горючее лето

Пять костров на тропе. Пал. Нужен сторож. В декабре в Англии. Ленивая клюква. Овчар загрыз козла. Слово Лешему. Испанцы убили медведя.

5 мая. 8 часов утра. У костра. Все же в моей жизни было много костров... Можно назвать меня кострожегом... Нет, не то, костермейстером... Тоже не то. Я, бывало, зажигал костры даже в Кольской тундре, где кроме стланиковой березы не сыщешь и палки дров...

В 1976 году в Африке, в городе Бисау, я видел: африканская женщина с голыми иссохшими грудями продавала на базаре палку дров неизвестной мне породы — как энергоноситель с теплотворящими калориями: кашу не сваришь, хотя бы утюг разогреешь, надо же главе семьи выгладить брюки. (Правда, в Африке шьют и гладят мужчины; женщин держат у очага). С электричеством в молодой республике Гвинея-Бисау тогда было туго, студенты по вечерам собирались для домашних занятий под, кажется, единственным в городе Бисау уличным фонарем. То есть палка дров одинаково дорого стоит в знойной Африке и в студеной Кольской тундре.

Один сезон я провел на Кольском полуострове за рекой Печенгой в геологической партии коллектором (ходил в маршруты за камнями) и попеременке лагерным рабочим, кухонным мужиком, стряпухой — зажечь костер, сварить харч для тех, кто в маршруте. Я набирал в тундре грибов, ловил на блесну здоровых окуней, однажды застрелил лосенка; тогда гордился собой — добытчиком, нынче — ах, лучше не вспоминать!..