Страница 46 из 90
Обратно ехали, я рулил, Геннадий делился со мною тем, что не укладывалось в его сознании, накипело в душе. Воспоминания об отце, преподанные им уроки жизни, собственный опыт не находили себе нынче приложения — в государстве, которого не стало, в производстве, которое разладилось, в лесных массивах на берегах Паши, которые вырубили, в родных болотах, которые можно пройти вдоль и поперек с сухой ногой. Память являла Геннадию как бы житийные сцены из утраченного мира.
— Я помню, бывало, сядут за стол у нас дома: мой отец, твой отец, Степа Волков — спирт пьют, степенно разговаривают... По литру выпьют, еще поставят — и ни в одном глазу, беседуют...
Вот какие были богатыри, не мы... Правда, наши с Геннадием отцы едва перевалили за мой нынешний возраст, а рыбак Степа Волков, тоже здешний кряж, жил долго, в доме на Носке, то есть на мысу при впадении Ояти в Свирь. Царствие им небесное!
— По семнадцать часов отец с крана не слезал, лес отгружал, а потом еще в конторе... Для чего это надо было?
Вот и вопрос вопросов нашего текущего момента, со множеством знаков вопроса: для чего наши отцы так выкладывались (вкалывали, горбатились, пахали)? Какому божеству (или дьяволу) служили, не щадя живота своего? Кому это надо? Самый легкий ответ: их обманули. Очевидно, не без того. Но все же, все же...
Иногда я думаю (или читаю, слушаю то, что располагает к раздумью) вот о чем: если бы Россия в семнадцатом году не перевернулась вверх дном, сохранила бы себя на плаву как империя, пусть парламентская, вплыла бы в грядущий XXI век с огнями, музыкой, хоругвями, пушками, паюсной икрой и вязигой, я за эту Россию, и я плачу, что Бог ей не дал, большевики совратили и замордовали. Но я знаю, что в воображаемой, богоспасаемой, непотопляемой России, каковой нет, не могло быть меня, да и почти никого из ныне живущих. Не в этом дело, но как-то обидно. Революция в России совершилась, как свидетельствует вся классическая русская литература, из необоримой потребности всех слоев и сословий перемешаться: кто стал сложен, тому опроситься, согласно основному диалектическому закону природы: зерну стать ростком, мыслящему веществу — тленом. В истории человечества не было другой такой сословной державы, как Российская империя; во Франции революция в известной степени уравняла имущественные права сословий; этого оказалось довольно. В России каждое сословие, в силу многоколенного отбора, накопления, обрело не только социальную, но и духовную особенность, замкнутость, даже собственный язык: дворяне говорили по-французски, духовенство по-церковнославянски, крестьяне каждый на своем местном диалекте, пролетарии довольствовались матерком. Неравенство сословий — в правах, имуществе, развитии — привело к их социальной несовместимости в ковчеге державы; надлежало перемешать; закостеневшее, не поддающееся синтезу, уничтожить. Разин с Пугачевым предприняли такую попытку, но у них не вышло; Октябрьская революция послужила ретортой для сословного смешения, выведения новой породы — хомо советикус, то есть мы с вами, милостивые государи.
Как уже было сказано, в подспудной подготовке катаклизма в России замешана наша классика — нравственный путеводитель нации. Возьмем, к примеру, роман Льва Толстого «Воскресение»... Князь Нехлюдов не мог соединиться с Катюшей Масловой какими бы то ни было узлами — не только с «падшей» Катюшей; в князе не было изначального духовного вещества любви к юной, чистой, милой Катюше как равному себе существу. Князь не мог позволить себе опуститься до «романа» с Катюшей, ибо принадлежал к высшему, чем она, сословию. «Романы» разыгрываются в «Анне Карениной» — в пределах одного сословия, круга. Межсословный «роман» в России был невозможен; гений Льва Толстого провидел в личной драме общенациональный апокалиптический финал. За что В. И. Ленин обозвал Льва Толстого «зеркалом русской революции».
Как никто другой В. И. Ленин уловил критический момент социальной несовместимости сословий в России, удобный для революции как адской машины смешения; в этом состояло главное; средства, потери, жертвы, отдаленные последствия не принимались в расчет; надлежало ввязаться в драку и затем дальше, дальше...
Аз есьм, как все мое поколение и последующие за нами, — итог смешения, великого перемещения всех и вся в моем Отечестве. Мой отец, выходец из многодетной крестьянской семьи (один из шестерых братьев) деревни Рыкалово Новгородской губернии, с ее худо рожающей хлебушко почвой, едва ли мог рассчитывать стать «королем дров» в Питере. Господь Бог не сосватал бы ему в жены мою маму, тоже сельскую девушку из другого уезда, из другого сословия; мама не выучилась бы в Питере на доктора. Павел Нечесанов, крестьянский сын из деревни Сомино, никак не мог возвыситься до почетного гражданина Отечества, Героя труда, не выучил бы сына Геннадия на инженера. Ближе к нам по возрасту, сын дважды овдовевшей беднячки из села Сростки с Алтая Вася Шукшин, не выбился бы в мировые художники слова и лицедейства... не случись в России Октябрьская революция с ее вселенской смесью. И так в миллионах случаев, судеб, семей. Кто был ничем, стал-таки всем. Миллионы же пали жертвой, стали «рабсилой», изгоями, «чурками с глазами». Процесс смешения разнородных элементов в реторте революции, с улетучиванием и выпадением в осадок, продолжается по сей день.
Наши отцы так работали, так выкладывались, так себя не щадили, поскольку им выпал исторический случай ощутить себя государственными мужами («винтиками» — тоже хорошо!), послужить Отечеству прямым непосредственным образом. Не в этом ли высшее благо для человека, поднятого новым строем из низов, из социального ничтожества — на кран, на мостик «командира производства» или еще куда, все равно?!
Я знаю, что каждый из ветеранов войны почитает за самое счастливое время в собственной биографии — войну, с ее ужасом, кровью, грязью, окопами, непосильным трудом, страхом витающей над головой смерти. Каждое поле боя выводило воина один на один с собственной сущностью как сына Отечества: победить означало спасти самого себя и Отечество, жизнь отдать — за него же. Каждый ощущал собственную единственность, никем другим незаменимость; война возвышала рядового до ратника державы; без этого бы нам не победить. Ну, конечно, не все, не каждый так ощущали; я опять отвлекаюсь от чьей-то вины, предательств, низких целей, неискупимых потерь. Нынче многие любят бередить больные места, муссировать тему вины, взывать к отмщению, покаянию... Да, так вот... Я, кажется, сбился с мысли. К чему я веду? Единственная сущность, историческая реальность, человеческая наличность — это мы с вами, выжившие, живущие, итог Октябрьского эксперимента — смешения сословного, социального, этнического и т. д., и т. п.
В гражданскую войну «белые» воевали с «красными» «за веру, царя и Отечество»; испытали, по-видимому, то же самое ощущение ратников державы; поражение пережили как погибель ее и утрату всего, что составляло их сословную гордость. Слава Богу, что мы нравственно созрели — снять с «белых» вину в чем бы то ни было, признать их равенство с нами как соплеменников, поклониться памяти наших собратьев. Убереги нас, Господь, и от греха уныния, самозаклания, деления по ярлыку на чистых и нечистых. Мы видим, как от нашей ненависти, подобно шагреневой коже в романе Бальзака, съеживается Отечество, отчего становится мучительно тесно душе.
Конечно, при советской власти тоже образовалось сословие — партийно-бюрократическая верхушка; Джилас назвал ее «новым классом». Но тот же Джилас, когда наша демократия обнаружила черты необольшевизма, предостерег нас от нового революционного ниспровержения, от схватки «низов» с «верхами», от очередного перемешивания наличного состава, потому что перемешивать нечего; ни одна страна, ни одна нация не может выдержать двух социальных взрывов на протяжении трех четвертей века. (Страны третьего мира нам не в пример). Мы стали свидетелями того, как плавно рассосался наш «новый класс»; кто в синклит «демократических структур», кто в бизнес, кто в толпу на площадь, кто за черту прожиточного минимума. Не осталась пустой и скамья подсудимых. Всем сестрам по серьгам — итог нашей бесклассовости, бессословности.