Страница 4 из 90
Почему это так? «Почему мы должны уезжать из родного угла? Ведь мы еще можем, хотим работать: и корову, и овец держим, и сена накосим, и, бывало, бычков здесь пасли... Почему?» Мне задавали этот вопрос в доме Цветковых, в других стариковских домах. Я не знал, что ответить. И директор Пашозерского совхоза не даст ответа, который бы удовлетворил нюрговичских крестьян. Такого ответа нет и у руководителей Тихвинского района и выше. Его нет вообще. Нет дороги, и жизнь замирает...
Я видел, как дед Цветков косит сено: с рассвета начнет и вжикает весь божий день, легко, без усилия, ходко машет, как травяной кузнечик. Глядишь, стожки выросли там и тут, радуют глаз, нет неприятнее, горше вида, чем некошенная трава у села. Пока Цветковы держали корову Риму, молоком кормили-поили всех зимогоров на Горе; каждое утро прибегал за молоком полковник в отставке — с Берега. И мне хватало Риминого молока.
Собрались Цветковы переезжать в Пашозеро, продали Риму Ивану Егоровичу Текляшеву, рыбаку, тоже на Горе жительствующему с женою «маленькой Машей» — правда, маленькой, но чрезвычайно бойкой. Риму перевели в другой двор, а она с пастьбы все заворачивает в родное стойло. Анна Ивановна плачет, выгоняя Риму, Рима не может понять, зачем, куда ее гонят, жалобно мычит.
Старый Цветков нынче редко берется за косу; сбегает на озеро, наловит окушков, сидит покуривает. Нарушился какой-то главный порядок крестьянской жизни. Все чего-то ждут: так же не может быть, чтобы бросить живое село, с пашней, с покосами, с обжитыми, милыми сердцу домами...
Михаил Яковлевич Цветков мастер на все руки, великий труженик, как все крестьяне-вепсы, но главная его страсть-услада — в лесу, в корбях. Он и сам, как лесная коряжина, маленький, суковатый, и взгляд у него... лесной. Цветков завалил десятерых медведей, в овсах и на берлогах, любит рассказывать о своих медвежьих охотах: «Я в берлогу-то сунул жердину, пошевелил. А тут как раз березка согнутая была, снегом ее изогнуло. Он из берлоги высунулся, вот так вот лапами оперся на березу и на меня смотрит... Я от него метрах в пяти стоял. Вскинул ружье — и в голову...».
У Цветковых в доме радио, телевизор, телефон. Михаил Яковлевич — лицо ответственное в Нюрговичах, вся связь с внешним миром через него. Он выписывает, читает газеты, всякое новое лицо попадает в поле зрения охотника-следопыта, оценивается, классифицируется им.
Цветковы подняли пятерых сыновей, двух дочерей. Анна Ивановна рассказывала, смеясь, как, бывало, не верили, что такая большая семья, девять ртов. «Придут с налогом: на корову натуральный налог, на всякую животину, на все... Я им говорю, мы девятеро от коровы кормимся, они не верят: “Как это можно?..” Старший сын Цветковых служит на таможне в Бресте. Михаил Яковлевич говорит о нем с гордостью: «Платят хорошо, а работа у него трудная. В письмах пишет, что очень устает. Там смотреть и смотреть надо. Ну, у него глаз наметанный, сразу видит, кто по делу едет, а кто, значит, с вражескими намерениями. Опыт большой дак...». Три сына в Тихвине: один на заводе токарем, другой шофером, замдиректора возит — этот иногда, в самую сушь, доезжает до Нюрговичей на «Волге», третий в милиции.
Младший сын Цветковых погиб на стройке: леса обрушились, он упал с высоты — и спиною о камень... Двое дочерей замужем в Тихвине.
Старший Цветков не нахвалится своими детьми, говорит о них с каким-то даже изумлением-умилением: «У всех все хорошо, никто не разводился, ни на кого ни разу “телеги” не было, никого в вытрезвитель не забирали».
Всем детям Цветковых — и внуков полно — идут из Нюрговичей посылки (то есть из Корбеничей, из Харагеничей; в Нюрговичах почты нет): грибы белые сушеные, маринованные, волнушки соленые, рыба вяленая, масло свое, домашнее, топленое, варенье черничное, малиновое, морошковое, черная смородина живьем законсервированная, лучок-чесночок, сало свиное, носки, рукавички, вязанные из шерсти своих овечек. Да мало ли что еще. Жить бы и жить старым Цветковым в своем замечательном сельском доме в Нюрговичах: от добра добра не ищут. Но почему-то никак: стариковских поселений не бывает, молодым негде работать, лавка в Нюрговичах на замке, продавщица живет в Усть-Капше, ладно, если заглянет раз в месяц, да и торговать-то особо нечем...
Цветковым совхоз дает двухкомнатную квартиру в трехэтажном каменном доме в Пашозере; дается и полоса под огород. В Пашозере тоже ловится рыба, кругом леса — не такие глухие, как за Капшозером, но с грибами-ягодами, с дичиной, исконно вепсские леса, корби. Дома в совхозном поселке поставлены лицом к озеру, за озером ярусы синеющих холмов. Поглядеть из лоджии — ну прямо вид на Женевское озеро (я гостил у пашозерских вепсов, сиживал в лоджиях, любовался). И никаких тебе забот о дровах, воде, хлебе; и газ, и сортир теплый, и ванна с душем, и вода горячая. Отсюда, из лоджии, из пашозерского рая земного житье-бытье в Нюрговичах может показаться... не самым лучшим...
Осенью Цветковы собрались в Пашозеро. Берут с собой и одинокую старушку-соседку Нюшу: одной ей в зиму не сдюжить, а там, в двухкомнатной квартире, места всем хватит. (Так думали Цветковы, но вышло не так, до этого пока что еще далеко).
Весной мы с художником Валерием Толковым вышли к Капшозеру (с той стороны, от Харагеничей), постояли... Бывало, спустишься по тропе в цветковскую гавань: или лодка втянута в берег, или задымишь костерок — дед Миша приедет, перевезет... На Харагинской стороне Капшозера тропа у схода к воде раздваивается: вправо идут, ждут перевоза те, кому в Гору, влево — на Берег...
С Берега за нами приплыл механик Вихров. Вздынулись на Гору... Встретить нас выбежал Цветковский пес Лыско, редко бывающий дома, целыми днями гоняющийся по тайге за зайцами, с буграми мышц под шкурой, с разработанными мощными лапами, хвост крючком, обрадовался встрече, узнал. Цветковский кот Мурзик сидел у двери, дверь замкнута на палочку: уходя из дому, вепсы не вешивали замков, до сих пор сохранили этот обычай.
К вечеру явился с Сарозера, с лукошком окуней, хозяин. Застенчиво улыбаясь, покуривая сигареты «Стрела» одну за другой, обрисовал положение дел. Значит, так. Квартиру им дал совхоз, дом в Нюрговичах они сдали на совхозный баланс. Кажется, все путем: само слово «баланс» ласкало слух Михаила Яковлевича, обожающего порядок. Но деревня пустая... Рыбаки-туристы заявятся, все изгадят, а то и сожгут, с них взятки гладки. Им все едино — баланс-небаланс... И показалось деду Мише небо с овчинку — там, в пашозерском раю, при теплом сортире. Пошел он к директору совхоза Капризову, попросил сданный на баланс свой собственный дом сдать ему в аренду. Капризов пошел навстречу Цветкову. Михаил Яковлевич в момент собрал пожитки... На автобусе до Харагинской горы, бегом под гору — и по тропе, им же за целую жизнь натоптанной (и его сыновьями, дочерьми), в родную свою деревеньку Нюрговичи. Анна Ивановна пока осталась в Пашозере, там картошку посадит и приведет сюда. Вот так.
От Нюрговичей до Сарозера километров шесть. Впрочем, тут до всего шесть километров: пять — слишком кругло, и надо за час дойти, а часу не хватает. Семь — многовато. Значит, шесть. Дед Цветков держит на Сарозере плавсредство, вепсские ройки: два корыта, выдолбленные из сосновых кряжей, спаренные, без кормы и носу, хоть с того края садись, хоть с этого. Тропы уж почти что и нет, Цветков здесь редко бывает...
Пришел на Сарозеро, спихнул на воду ройки Цветкова, выхлестал веслом воду из обеих лоханок... Ройки вертки, это я сразу понял, как только выпихнулся на глубину. Дул ветер. Я насадил на крючок выдернутого из навозной кучи за хлевом Цветковых червя (всего выдернуто десять червей, это мучительное дело: мошка тебя ест поедом, а руки...), закинул уду. Ройки сносило, лоханки заливало. Я вернулся на берег, снял сапоги, остался босой — так-то лучше, — взял с собой в плавание кол. Втыкал кол в дно Сарозера, чтобы ройки стояли на месте. Ройки вертелись вокруг кола. Поплавок описывал круги, будто крючок схватила ошалевшая рыбина.