Стар и млад

Однажды, в пору первых моих литературных опытов, я, помню, долго разглядывал фотографию-вклейку в одном журнале — портрет Михаила Михайловича Пришвина; писатель сидел на пеньке посреди лесной чащи, с блокнотом в руках; у ног его примостился сеттер или же пойнтер. Подпись свидетельствовала о том, что М. М. Пришвин снят в своем рабочем кабинете, в русском лесу. Образ писателя соглядатая лесной жизни — запомнился мне, равно как и навеянный творчеством Пришвина образ литератора — очарованного странника, вечно бегущего за колобком своего воображения к новым далям и весям, в «края непуганных птиц». Этот пример, надо думать, подействовал на меня, хотя он и книжный.

В гораздо большей степени и самым непосредственным образом в течение многих лет служил мне примером литературный и человеческий опыт другого нашего писателя, недавно ушедшего от нас Ивана Сергеевича Соколова-Микитова. Литературный соратник Горького, Бунина, Куприна, Ремизова, овн прожил завидно долгую жизнь, но мало кто его видел, особенно в последние два десятилетия. У него будто и не было жизни, судьбы, отдельной от его книг — страннических, подвижнических, лесных или морских, средне-русских или северных, всегда пронизанных, освещенных, согретых глубоко личным, родственным отношением ко всему живому, дающему жизнь, будь то земля, вода, лес, поле, зверь, птица, лик человеческий или душа, характер, обычай народный, история, слово.

Мне посчастливилось отыскать Ивана Сергеевича — не книжного, а живого — вначале в его ленинградской квартире: широкоплечего, бравого, с окладистой бородою и капитанской трубочкой в зубах, а позже в Карачарове на Волге, уже незрячего, в черной шапочке, по-зимнему убеленного старца. Склонившись к диктофону, Иван Сергеевич рассказывал — из памяти — сюжеты своей огромной, остросюжетной судьбы. Записывающую машинку он называл «домашним шпионом».

Долгие неторопливые беседы с этим человеком, донесшим до наших дней не только память о своих великих современниках, но и самый дух — бестрепетный, бескомпромиссный — традиции русской классической литературы, значили для меня, быть может, не меньше, чем весь пройденный до того курс литучебы. В заросшем, одичавшем и прекрасном своей одичалостью саду возле карачаровского домика Соколова-Микитова, на берегу летней Волги, я записывал то, что мне говорил дедушка русской литературы, а также и то, что я думал, вслушиваясь в необыкновенно глубокий, богатый оттенками его голос, что видел, вглядываясь в заволжскую синеву.

...Когда я нес на плече, по узеньким лесенкам, с двенадцатого этажа московского дома на улице Мира, гроб с телом Ивана Сергеевича Соколова-Микитова (в последние годы он жил в Москве), ноша была легка, но память о ней, телесная память, до сих пор остается в моем костяке — вес утраты. И что больше всего поразило меня, когда мы спустились на землю, выехали со двора на проспект, — дом напротив, в боковой улочке. Из этого дома несколько месяцев назад ушел навсегда в иные миры Василий Шукшин.

Два русских писателя разных поколений, но одинаковой закваски жили друг против друга в большой серокаменной Москве и не знали про это, ни разу не повидались при жизни...

Но вернемся к живым...

С Иваном Сергеевичем меня познакомил художник Курдов. Талантливый, страстный рассказчик, Курдов обладает даром тончайшей словесной интерпретации художнического, красочного видения мира. Это общее свойство таланта, надо думать, и сблизило в свое время живописца Курдова с художником слова Соколовым-Микитовым. И еще энциклопедическая образованность, такая высота культурного потолка, когда потолка словно и не существует, такой уровень профессионализма, когда формотворчество становится незаметным, а содержание самоценным; беспредельная вера в реализм как единственный метод постижения высшей художественной ценности — жизненной правды; неприятие суеты в искусстве и около, трансформация самого быта в творческую среду. И — крестьянское, мужицкое отношение к работе: каждый день, если даже и засиделись накануне заполночь, и голова тяжеленька, встать рано утром и поскорее к этюднику, в рабочему столу, а ежели нет стола, и так будет ладно. Начать работу и не бросать ее, покуда не притупилось внимание.

Однажды мы с Валентином Ивановичем Курдовым странствовали по Карелии, Курдов писал этюды для иллюстраций к карельскому эпосу «Калевала». Как-то в пасмурный комариный денек, в деревне Вок-Наволок на берегу озера Куйто, он по обыкновению работал на натуре. В одной руке держал кисть, другой оборонялся от комаров. Я укрылся в избе, и хозяйка-старушка выспрашивала меня, глядя в окно: «Чего мужик-то размахался? Чего он делает? Чего в избу не идет» — «Это художник, бабушка. Он работает, пишет картину». Бабушка недоверчиво, но и сочувственно покачала головой...

Из Карелии я привез сюжет повести «Тридцать лет спустя», сначала промерил его ногами, потом написал — по сюжету — повесть; главный ее герой оказался похожим на моего старшего товарища по странствиям, художника. Прототип не обиделся — редкий случай в практике прозаика, пишущего близко к натуре, в жанре хотя и художественном, но документальном. Прототипы обидчивы, особенно подозрительны, въедливы их жены, с этим нужно считаться...

Годы жизни, потраченные на экспедиции, командировки, разного рода вылазки и походы, на деятельность, далекую по своей сути от писательского труда за столом, не обошлись без потерь, без холостого хода, и если сегодня спросить у себя, чего ради гонялся по белу свету, ответить можно по-разному. Остановлюсь на одном из возможных ответов: искал встречи с талантом. Ведь таланты бытуют повсюду, не только в сфере изящных искусств, оплодотворяя творческой энергией любой труд человеческий, саму жизнь. Русская земля испокон веков богата и славна своими талантами, только они скромны и негромки, нужно их отыскать, разглядеть среди великого множества лиц, может быть даже и положительных.

Поясню эту мысль примером. Мой первый рассказ «Лучший лоцман» я написал, вначале проплыв по Бии на сплотке еловых хлыстов, с лоцманом и гребцами, от истока до Бийска. Бия в верхнем течении петляет, бурлит на порогах: «Бучило», потом «Кипяток»... И в самом разгонном месте поперек реки лежит монолитный камень — «Смиренная плита». Русло сужается тут и ежели лоцман на плоту чуть зазевался, не угодил в ревущую ужину, то плот попадает в водоворот, начинает кружиться вместе с потоком, отброшенным Смиренной плитой. Тогда сплавщики говорят: «Повенчались...»

Вот так мы и повенчались. Наш лоцман старался, командовал, но тщетно. Бог знает, сколько бы нас так носило; но тут показалась на берегу команда сплавщиков, предводительствуемая Лягушей Болотной, сивобородым дедом. Проведя свою сплотку через пороги, они теперь возвращались за другой сплоткой, оставленной вверху. Дед присел «орлом» на корточки, прикрыл глаза от солнца ладошкой и принялся глядеть, как мотается плот. Долго-долго он так глядел и вдруг вскрикнул тоненьким голосом: «Гребись влево, лягуши болотные!» (За эту присказку и нарекли его Лягушей). Все разом ударили влево, плот высунул пос за Смиренную плиту, здесь его подхватила стремнина и понесла.

Вот и готовый рассказ, а в сердцевине его — талант человеческий или, как еще говорят, талан. Все лоцманы знают дело, на то и лоцманы, а у Лягуши Болотной, сверх знания да умения, что-то еще, талант. Сюжет рассказа завязался от встречи с талантом.

Талант, в какой бы сфере деятельности он ни обнаружил себя, — это всегда сила духа и недюжинный ум. Глупого таланта не бывает, бывает только умный талант. От таланта исходит энергия, творческая по самой своей природе, интеллектуальная — можно сказать и так...

Стоило мне оказаться в поле действия этой энергии, как потребность в писании становилась неотвратимой, превращалась в обязанность: нужно об этом рассказать; сначала блокнотная скоропись, где-то на камушке, на пеньке, а там, глядишь, и короткая повесть или длинный рассказ. Самым главным в этом процессе был первоначальный толчок, зажигание, искра от встречи с талантом.